— Мне ваша любовь не нужна, товарищ Мажаров! — не выдержав, крикнул Коробин, и лицо его покрылось малиновыми пятнами. — Лишь бы вы сами не забывали о любви к партии и государству. В этом вся суть! А начнете забывать, я вам напомню!..
— Благодарю. — Константин говорил уже без улыбки, голос его зазвучал глуховато, напористо. — Беда ваша, Сергей Яковлевич, в том и заключается, что вам кажется, будто вы глубже других любите партию и, уж конечно, больше преданы ее идеям, чем все коммунисты района. Бросьте вы превращать высокие слова о преданности партии в молитву и расскажите лучше, почему вы сегодня расправились с ни в чем не повинными коммунистами…
— Я категорически протестую! — Анохин вскинул руку, обернулся к Пробатову. — Я прошу, Иван Фомич, оградить нас от оскорблений!.. Разве допустимо, чтобы мы выслушивали вот такие речи, в которых все переворачивается с ног на голову?
— Да, допустимо. — Пробатов откинулся на спинку кресла, провел рукой по утомленным до красноты глазам. — Просто мы отвыкли нормально спорить, уважать точку зрения другого. Некоторые вообще считают, что мы единомышленники только потому, что обязались одинаково мыслить. Вот почему частенько некоторые товарищи готовы присоединиться к мнению вышестоящего товарища, даже если оно в корне ошибочно, а то и вредно… Сила коллективного разума не в том, что мы поем в одном хоре, а в том, чтобы у каждого из нас был собственный голос… Да и можно ли познать истину, если не будет никакого спора?
Было видно, что он уже очень устал, огрузнел, движения его были вялыми.
— Ну что ж, товарищи. — Упираясь кулаками о стол, Пробатов поднялся. — Не станем заранее предрешать, кто будет вашим секретарем. Доверимся коммунистам, и я думаю, что они не покривят душой и сами выберут себе партайного вожака. Надеюсь, что и с Черемшанкой вы разберетесь основательно и мне не придется краснеть перед колхозниками — ведь я обещал им, что райком наведет хам порядок во всем… Не подведите ни меня, ни себя!
Коробин проводил Пробатова до машины и вернулся в кабинет. За опустевшим столом со стеклянными пепельницами, полными окурков, одиноко и мрачно горбился Анохин. Из пепельницы тянулась сизоватая пряжа дымка и цеплялась за его вислый темно-русый вихор.
— Да-а, подраспустил Бахолдин кадры. — Коробин, не присаживаясь, заходил из угла в угол. — Не наведем порядок — будем гореть синим огнем!
Анохин сидел, обмякнув, навалясь грудью на стол, безучастный, далекий. Коробин подошел к нему, полуобнял за плечи.
— Что такой хмурый? Переволновался? Или, может быть, обиделся на меня?
— Брось! — устало отмахнулся Иннокентий.
— Ты вел себя сегодня как настоящий борец! Не скрою, я даже восхищался тобой, — громко, на весь кабинет, как будто они были здесь не одни, говорил Коробин. — Уж я-то знаю, сегодня тебе было нелегко быть принципиальным.
Похвала секретаря была приятна Анохину, но больше всего ему сейчас хотелось остаться наедине с самим собой, собраться с мыслями, прийти в себя. Не попроси его Коробин задержаться, он, возможно, сидел бы уже у Ксении. Мысль о ней не оставляла его в покое с той минуты, как только Ксения покинула кабинет. Что с нею? Где она теперь? В таком состояний и в Черемшанку может сбежать. И вот, вместо того чтобы успокоить ее и себя, он вынужден торчать в полуночный час около Коробина и вести бесплодный, никому не нужный разговор.
— Для меня интересы партии выше личных отношений, Сергей Яковлевич. — Иннокентий лениво отвел рукою сочившийся из пепельницы дым. — Но с Ксенией, я уверен, мы перегнули палку… Могли бы ограничиться и внушением…
— Ах, да не в Яранцевой суть, пойми же ты! — Коробин досадливо поморщился. — Мы не могли такое оставить безнаказанным! Ведь если бы речь шла только о ней… А о Дымшакове ты забыл? А о тех, кто проповедовал на бюро идею всепрощения и примирения? Нет, мы не имели права руководствоваться гуманностью и жалостью…
— С одной стороны, оно, может быть, и так, — уклончиво согласился Анохин. — Однако такой крутой мерой мы можем оттолкнуть от себя весь актив. Из-за одного случая с Яранцевой тебя могут прокатить на вороных.
— Ты считаешь? — Голос Коробина дрогнул.
Он отшатнулся от стола, помрачнел и с минуту угрюмо расхаживал по кабинету, поскрипывая белыми бурками.
— Н-да-а… Разве можно на кого-нибудь положиться теперь? Ты прав. Единственный человек, которому я верю, как самому себе, это ты…
«Еще бы! — усмехнулся про себя Иннокентий. — Если бы не я, то ты сегодня бы уже погорел».
— Ты думаешь, и законник может переметнуться? — волнуясь, спрашивал Коробип, как будто Анохин мог заранее знать, как будут вести себя окружающие секретаря люди. — Конечно, смотря какая сложится комбинация…