Иннокентий оторопел — еще ни разу с тех пор, как они сблизились, Ксения не называла его по фамилии, и это обращение испугало его сильнее, чем все обидные слова, сказанные ею.
— Уходи! Нам по о чем больше говорить…
На него опять навалился страх, но не тот безотчетный, слепой страх, сковавший его, когда он входил в комнату, нет, теперь он верил, что стоит ему сказать не то слово, сделать неверное движение, и может произойти что-то непоправимое.
— Ведь я же выручал, спасал тебя!.. Ты это хоть понимаешь или нет? — опустив голову, глухо, точно его душили, сказал он. — Неужели ты думаешь, что я па стороне Коровина?
— Значит, ты можешь отказаться от того, что говорил на бюро?
— А что я там особенного сказал? Просто проголосовал за твое исключение, чтобы потом иметь возможность помочь тебе! — В молчании Ксении было что-то обнаде-живающее, и Иннокентий торопливо договорил: — Вот увидишь! Я правду говорю!.. Пусть только пройдет конференция, и тебе вернут партийный билет, и ты снова вернешься в райком!..
— Зачем ждать? Ты можешь все исправить сегодня, даже сейчас!..
Ксения качнулась, села на кровати, протянула руку к выключателю, и резкий свет ударил ему в глаза. Не успел он сообразить, что она хочет от него, как Ксения прошла к этажерке, взяла стопку чистой бумаги, положила на стол, поставила рядом чернильницу-невыливайку.
— Вот. Садись и пиши. — Она подала ему ручку.
— Что писать? — Он машинально принял от нее ручку.
— Письмо в обком… Так, мол, и так — бюро райкома, на котором разбиралась вся черемшаиская история, было ошибочным, я вол себя не по-партийному… Коровин, спасая честь мундира, превратил бюро в суд и расправу. Ну, и так далее…
— Не будь ребенком, Ксюша! — Он отшатнулся от нее, ощущая сосущую пустоту в груди, лоб его сразу покрылся испариной. — Такие заявления наспех не стряпают!
— Я тебя не тороплю — можешь сидеть час, два…
— Да я не об этом! — Он отвел глаза от ее цепкого, стерегущего взгляда. — Есть ли резон скандалить? Я улажу все по-мирному.
— Значит, отказываешься писать?
Ее голос еще более посуровел, на смуглые щеки сквозь болезненную бледность проступили пятна румянца, мятежно разгорелись глаза.
— Ну ладно, я напишу… Но дай мне хоть собраться с мыслями, нельзя же так с бухты-барахты!.. Давай отложим до утра — один день погоды не делает…
Он чувствовал, что Ксения не верит ему, да он и сам не верил, что сдержит свое слово, но чем дольше она молчала, тем упорнее и горячее Иннокентий убеждал ее и под конец вроде и сам перестал сомневаться, что напишет такое письмо.
— Хорошо. — Ксения не глядела на него. — Если изменишь своему слову, считай, что мы не знали друг друга… А сейчас шагай, я до смерти хочу спать…
Едва Иннокентий выбрался через глухие сени и очутился за калиткой, как сразу протрезвел. «И какой черт дернул тебя за язык? — закричал он на себя. — Ну как ты будешь теперь из этого выкручиваться? Иди-от!»
Он посмотрел на светлое зашторенное окно. Может быть, вернуться, пока не поздно, и отказаться от своего обещания?
Окно погасло, и, потоптавшись еще немного возле калитки, Иннокентий побрел сквозь густо летевшие хлопья снега, ело различая в темноте дорогу, и его мутило от безысходности, в которой он ока. чался. Ну, допустим, завтра он сможет свалиться в постель и пролежать несколько дней с бюллетенем, а йогом что? Нет, ему по уйти от ответа ми перед Ксенией, ни перед самим собой, пи перед Коровиным… Не пойдет же он против секретаря, да еще в такой момент, когда о районе заговорят во всей области, а то и, гляди, покатится шум дальше! И главное, где гарантии, что, подставив ногу Коровину, ты сам останешься цел и невредим? Так что нечего искушать судьбу, а то гак загремишь, что и костей не соберешь!.. Лишь бы только удержать около себя Ксению, удержать любой ценой, развязать этот стянувшийся у самого горла узел. Но как?..
А Коровин в эти минуты ходил из угла в угол в своем кабинете и думал, что более одинокого человека, чем он, нет на всем свете. Ведь просто не на кого по-настоящему положиться, некому довериться до конца. Стоит на той же конференции кому-нибудь выступить против или дажв заронить сомнение, что он не способен возглавить райком, как все полетит к дьяволу, и те, кто еще сегодня поддерживает его, отвернутся в два счета…
Он то останавливался у форточки и курил, вдыхая студеный воздух, то, настораживаясь, прислушивался, как подвывает па улице метель, хлопает где-то оторванный ветром лист железа. Размеренно покачивался маятник стенных часов, иногда за стеной грохотал дровами истопник, но не эти звуки мешали Коробину успокоиться. Обуреваемый сомнениями, он досадовал на себя, что слишком грубо и напористо вел нынешнее бюро, можно было обойтись и без крайностей, без особого нажима — большинство пошло бы за ним и так. Но, с другой стороны, тот же старик Синев открыто воспротивился ему и мог увлечь за собой других. Может быть, строгость, и настойчивость, и даже внешняя грубоватость спасли его сегодня, внушили всем, что он волевой и принципиальный человек, каким и должен быть секретарь райкома…