Коробин подошел ближе к кровати, поправил сползшее одеяло, постоял, прислушиваясь к ровному дыханию мальчика, затем тихонько прикрыл дверь.
С полудня у него не было крошки во рту, но есть почему-то не хотелось — перенервничал. Но он все же достал из буфета бутылку молока, пожевал холодную котлету, налил из термоса чая и долго сидел, разморенный усталостью.
Пока рычаги управления в его руках, к конференции надо готовиться — мало ли какие могут быть неожиданности. И хотя предстоящие дни не обещали ничего, кроме борьбы, новых схваток с теми, кто мешал ему здесь проводить и отстаивать партийные принципы, он думал, что победа все равно будет за ним, — ведь он жил и старался не ради себя, а ради того главного, что было конечной целью всех…
Пробатов стоял в дверях, обматывая шею полосатым шарфом и не скрывая своего огорчения и досады.
— Очень жаль!.. А я-то думал, Алексей, что порадую тебя нашим начинанием!..
Бахолдин ответил не сразу, откинулся на подушки, и худощавое лицо его окунулось в зеленоватый сумрак абажура.
— Мне казалось, что со всей этой показухой теперь покончено, а она, видимо, переживет и меня и тебя…
— При чем тут показуха? — Пробатов рывком стянул с шеи шарф и начал комкать его в руках. — Мы должны все взвесить и возьмем на себя то, что нам по силам.
— А зачем выскакивать перед всеми и хвастаться? Всякая похвальба делает нас заносчивыми и слепыми. — Маленькие бледные кулачки Бахолдина легли на плюшевое травянистого цвета одеяло. — Когда мы поднимаем очередной шум о наших успехах, мне всегда почему-то стыдно… И становится до того тошно, что потом, когда нужно на самом деле чем-то гордиться, радоваться истинным успехам, мы за этой ложной шумихой уже не замечаем их, хотя они-то и есть наши подлинные достижения, наши победы. И народ сознает их как свои собственные, потому что каждый вложил в это часть самого себя… А теперь… Ну скажи, зачем эти обязательства, зачем, если они не дым в глаза? Сделай что-нибудь настоящее, и все увидят, и не надо кричать!
— Но ведь нельзя все пустить на самотек! — розовея в скулах, сказал Пробатов. — Мы политики и не можем сидеть сложа руки, не направляя усилия людей.
Бахолдин захотел привстать в постели, и Константин, стоявший у стола, бросился помочь ему, но старик нетерпеливым жестом остановил его и выпрямился сам, упираясь жилистыми руками в подушки.
— Настоящий политик тот, кто знает, к чему стремятся люди, а не тот, кто придумывает за них их желания. — Глаза Алексея Макаровича сухо, горячечно блестели. — Нам кажется, что мы в силах все решить за людей, и наперед знаем, чего они хотят… Вспомни, какую надежду возлагал Ильич на людей, которые ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести…
— Погоди! — Пробатов шагнул от порога. — Ты что, отрицаешь роль идей? Мы же государственные люди, Алексей! Мы должны ставить перед массами новые задачи, открывать, так сказать, возвышенные цели — ведь нужно во что бы то ни стало поднимать хозяйство!.. А ждать, когда само все сделается, извини меня, это не позиция коммуниста, и тут у тебя, если хочешь знать, несомненно идеалистический заскок…
— Ну, кто из нас впадает в идеалистическую ересь, еще вопрос, — замотал головой Бахолдин. — Не ты ли, раз ТЫ придаешь такое значение написанным на бумаге обязательствам? Впрочем, что бы я ни говорил, ты все равно станешь делать по-своему! — упавшим голосом досказал старик. — Смотри только, Иван, не оголи колхозы, не доведи людей до нищеты!