— Захотят люди вместе жить — пускай живут на здоровье! — сказал Лузган, сложив на груди руки и стараясь показать, что его нисколько не задевают бесшабашные наскоки потерявшего всякую осторожность мужика. — А я на свое место через людей поставлен, и что люди пожелают, то закон для меня. Я каждый день политикой дышу и не бог, чтобы такие вопросы один решать! А вот ты себя, Егор, показал нынче во всем разрезе…
— Ну довольно, товарищи! — хмурясь, прервал их Пробатов, и в лице его Ксения увидела странное смешение еле сдерживаемого раздражения и тревожной озабоченности, которое он словно не хотел обнаружить перед всеми.
Пробатов стал прощаться, пожал руки тем, кто стоял к нему поближе, и неторопливо пошел к машине. Все гурьбой двинулись за ним. Остановившись у раскрытой дверцы, он поискал кого-то глазами, и Ксения замерла, увидев, что секретарь снова направляется к стоявшему чуть в сторонке отцу.
— Может быть, Корней Иванович, вам в гостях так понравится, что вы не захотите и на завод возвращаться? А?
«И на что я всем тут сдался? Будто без меня и прожить но смогут!» — с тоскливой настороженностью подумал Корней, испытывая вяжущую по рукам и ногам неловкость от обращенных на него взглядов.
— Я свое покопался, Иван Фомич, пускай другие попробуют… Да и отвык я за так да за пятак работать…
Ксения быстро метнулась к отцу, страшась, что он сейчас скажет что-то ненужное, лишнее, что может повредить не только ему самому, но и бросит тень на нее как на работника райкома, не способного повлиять на своего отца. Увидев ее умоляющие глаза, Корней насупился и замолчал.
— Ну, мы еще, надеюсь, увидимся с вами, — вздохнув, проговорил Пробатов. — Но заранее условимся, чтобы дочь ваша в следующий раз не мешала нам, как сегодня!
Кровь жарко полыхнула Ксении в лицо. Она обернулась, оглядела всех и поразилась — ее окружали словно застывшие, каменно-бесстрастные лица.
«Неужели я на самом деле никого здесь не знаю? — подумала она, и ей стало не по себе от этой глухой, окружающей ее неприязни. — А что, если они все относятся ко мне, как Егор?»
Сделав крутой поворот, обкомовская машина медленно двинулась от моста в сторону новой переправы.
Ксения окликнула отца, но он уже шел далеко впереди и не отозвался на ее голос.
«Что же это Яранцев хотел сказать мне? — думал Пробатов, вглядываясь в рыжую, опустевшую после жатвы степь и низко стлавшиеся над нею ненастные, будто покрытые копотью облака. — Может быть, собирался упрекнуть в том, что мне-де легко рассуждать о будущем и звать его снова в деревню, когда я получаю за свою работу немалые деньги, а он вынужден скитаться где-то на стороне или жить в своем доме и довольствоваться таким трудоднем! Да, да, именно это он и высказал бы мне, если бы не дочь…»
Машину покачивало, встряхивало на глубоких рытвинах, но Пробатов не чувствовал ее резких толчков, захваченный потоком беспорядочных мыслей, по привычке держась за гнутую железную скобу перед ветровым стеклом. Уже вторую неделю, недосыпая, не давая себе передышки, он разъезжал по районам области, чутьем угадывал в людской разноголосице, в жарких спорах, неурядицах бурное течение грядущих перемен. Казалось, убрав с полей урожай, деревня вдруг забыла о близком приходе зимы и ни с того ни с сего начала лихорадочно готовиться к весеннему выезду в поле. Только внезапная смена времен года могла вызвать такую взбудораженность чувств и настроений, какую принес партии и стране этот переломный Пленум.
В одном колхозе ему пришлось пережить мучительные и горькие минуты. Доярки окружили его, как только он вошел с секретарем райкома и председателем колхоза в низкий, сумрачный коровник. Даже не спросив, кто он, откуда и зачем приехал, они начали жаловаться на неполадки в колхозе, на нищенскую оплату труда, не стесняясь присутствия секретаря райкома и открыто глумясь над своим председателем, называя его в глаза и жуликом, и проходимцем, и пьяницей. Женщины как-то ловко оттеснили Пробатова к стене, кричали зло, все более ожесточаясь, размахивая пустыми подойниками. Пробатов попробовал было отшутиться, спросив, не собираются ли они для большей убедительности стукнуть его разок-другой, но неуместным балагурством лишь оттолкнул их. Какая-то краснолицая рябая доярка в лоснящемся ватнике вдруг прекратила бестолковый шум, пробралась сквозь толпу своих товарок и сказала насмешливо-презрительно: «Да что вы, бабы, ему свои слезы льете? Что у него — семеро по лавкам сидят и есть просят? Мало их тут с пузатыми портфелями побывало? Накормят досыта всякими посулами, сами ручки в брючки, и поминай как звали! А наш Митюха снова мудрует над нами, пропивает с дружками наши денежки! Отпустите его подобру-поздорову, а то как бы свое дорогое пальто тут не запачкал!» Пробатову точно плеснули в лицо кипятку, па какую-то минуту оя даже растерялся. Со странной неловкостью он ощутил, что стоит перед доярками в широком пальто из серого ратина, в мягкой велюровой шляпе и мнет в руках черные кожаные перчатки. Секретарь райкома, решив прийти на помощь, вдруг возвысил свой голос до сверлящего визга: «Кто тебе позволил оскорблять самого секретаря обкома и разводить тут антисоветскую болтовню? Кто?!» Доярки слушали его с угрюмой отчужденностью. Судя по всему, этот человек давно перестал быть для них авторитетным руководителем, и только годами воспитанное уважение и доверие к тому учреждению, которое он представлял, заставляло их воздерживаться от дальнейших грубых выходок. Вероятно, почувствовав недобрую настороженность женщин, он внезапно замолчал, точно его, как репродуктор, отключили, и, беспомощно глядя на Пробатова, развел руками: посудите сами, разве их можно в чем-либо убедить!