Она натолкнулась на стул, плюхнулась на него и заплакала, размазывая кулаком слезы по щекам.
Мрыхин оглянулся на помрачневшего Константина, потоптался, но уйти не решился.
— С музыкой убежал? — спросил он, когда женщина начала всхлипывать. — С гармонью, говорю, скрылся или так, налегке?
— С ей, проклятущей! С ей! — простонала женщина. — На куски бы ее разрубила и в печке сожгла! Он за нее, как младенец за сиську, держится — спать ложится и то рядом кладет. Чуть не в обнимку спит с гармозой своей!..
Константин подумал, что женщина опять разревется в голос и нужно будет утешать ее и говорить какие-то бесполезные слова, но она неожиданно посуровела, отвернулась и стала смотреть на пыльное окно, на белую, припорешенную пылью вату с черными угольками между рамами.
— Не иначе как у печника твой Цапкин, — сказал Мрыхин. — Тот вчера из Новых Выселок вернулся — пять печей там сложил, есть на. что разгуляться.
— Что ж, они с утра начали пьянствовать? — спросил Константин.
— У кого совести нет, тому все едино, ночь ли, день ли, — странно изменившимся после крика голосом тихо проговорила женщина. — Пилось бы, да елось, да работуш-ка на ум не шла.
— Тогда, может быть, нам сходить к этому печнику и выяснить все на месте, а? — нерешительно предложил Ма-жаров и, не дожидаясь согласия Мрыхина, потянулся за шапкой.
— А что выяснять-то? — Женщина горько усмехнулась. — В стельку он пьяный или на ногах еще держится? Валяйте! Я пе пойду. На кулаки лишний раз нарваться— радости мало!
После метельной непогоды над деревней плыло в морозном тумане солнце, мягким отсветом отливали сугробы, искрились опушенные снегом заборы, висели над крышами косматые папахи дыма.
Константин молча прошагал за Мрыхиным половину деревни, но чем ближе подходил он к избе печника, тем сильнее овладевало им томительное беспокойство. «Не зря ли я все это затеял? — думал он. — Ну чего я добьюсь, цопав в компанию пьяных людей?» Он успокаивал себя тем, что все равно ему никуда не уйти ни от женских слез и жалоб, ни от пьянства мужиков. Теперь он уже не имел права не отозваться на любой крик о помощи, но шел туда с чувством человека, которого заставляют что-то делать, хотя заранее связали ему руки…
Изба печника была на отшибе, за оврагом. Овраг, видимо, каждую весну размывало вешними водами, пока часть огорода не сползла вниз и над пропастью, как большое воронье гнездо, не повисло все подворье с ветхим, крытым почернелой соломой сарайчиком. Вросшую по самые окна в землю избу так завалило, засыпало снегом, что издали казалось, что дым струится из белого, похожего на курган сугроба. Из полуогороженного, с ребрами стропил и клочьями соломы сарайчика выглянули две грязные овцы и тут же метнулись обратно. Вся изба, полыхавшая жаркими сполохами двух окон, сотрясалась от гула и топота, сиплого воя гармони, хмельных голосов. Было непонятно, почему она не заваливается от одних криков. Может быть, оттого, что ее держали подпиравшие стену три кряжистых стояка.
Мажарова и Мрыхина, должно быть, заметили раньше, чем они подошли к калитке, на крыльце их уже встретила хозяйка — веселая, красная от вина и духоты, за нею выскочили гости, обступили, дыша винным перегаром.
— Не побрезгуйте нами, — нараспев заговорила хозяин ка. — Милости просим в дом…
— Это с какой радости у вас гулянка? — строжась, спросил Мрыхин. — Вроде утро на дворе, добрые люди наработались до пота, а вы, выходит, для работы еще и не вставали?
— Дело не малина, в день не опадет! — подталкивая Мрыхипа в спину, твердила хозяйка. — Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем!
Гости ответили на ее слова густым гоготом, среди них появился и сам печник — сухонький, чем-то напоминавший подростка, низкорослый мужик с белесыми ресницами.
— Нам бы повидать Прохора Цапкина, — испытывая вяжущую неловкость, сказал Константин. — Хотелось бы побеседовать…
— Повидать — это можно, а побеседовать никак! — Бестолково размахивая руками, печник чуть не повис на шее Константина. — На полный сурьез говорю…
— Почему?
— Не может по причине плохого состояния… Не верите — поглядите сами.
Теснимый мужиками, Константин протолкнулся вместе со всеми в избу. Там на широкой лавке, картинно нод-боченясь, сидел в желтой рубахе Прохор Цапкин. Свесив махорчатый чуб над мехами гармони, он растягивал ее от плеча до плеча и, щерясь пьяной улыбкой, тянул воющим голосом: