«Да, этот деятель держался все годы одним своим зычным голосом и считал, что этого вполне достаточно, чтобы вести за собой людей!» — уже неприязненно подумал Пробатов и тихо попросил доярок успокоиться. Он пригласил их пройти в боковушку, где в свободные минуты женщины отдыхали, и попытался во всем спокойно разобраться. Он рассказал им и о недавнем Пленуме, о том, что с этого дня они не будут больше работать «за палочку», что они не должны всерьез принимать слова секретаря райкома, пытавшегося их запугать с помощью Советской власти.
«Как ухватиться за основное звено, чтобы вытащить всю цепь? — следя за полетом рыжего коршуна, распластавшегося над жесткой щетиной стерни, думал Пробатов. — На что обратить главное внимание? Кадры? Материальная заинтересованность колхозников? Более интенсивная производительность труда? Инициатива и тесно связанное с нею широкое и свободное планирование, которое должно расковать неизвестные нам резервы и возможности? Или все это вместе взятое есть лишь производное от чего-то более важного, чего я пока еще не в состоянии уловить в сложной, не лишенной жгучих противоречий жизни, незнание и непонимание чего помешало нам в свое время увидеть и понять наши упущения и ошибки и ликвидировать их в самом зародыше? За несколько лет мы, несомненно, вытянем наше сельское хозяйство из прорыва, гораздо тяжелее будет восстановить не телятники и свинарники, а доверие к нашим словам у этих доярок и у такого человека, как Яранцев… Водь если из года в год, несмотря на все посулы, они ничего не получали на трудодень, то разрушалось не одно хозяйство, а одновременно происходило что-то с душами людей…»
— А все-таки, Иван Фомич, мужик этот хлюст порядочный! — неожиданно прервал его раздумье сидевший позади в машине Васильев, и Пробатов досадливо поморщился: он не выносил, когда люди судили о чем-либо с маху.
Васильев был постоянным спутником Пробатова во всех поездках, и, как все другие секретари обкомов, Пробатов в шутку называл охраняющего его человека «комиссаром». Было время, когда он сильно раздражал его, даже мешал думать, когда шаркал за спиной своими сапожища-ми сорок пятого размера. Но постепенно Пробатов к нему привык, и теперь даже ночью, ложась в постель, он иногда не мог отделаться от наваждения, что его «комиссар» находится где-то рядом. Однако Васильеву нужно было отдать должное — он умел быть ненавязчивым и почти незаметным. От него исходили спокойная, уверенная сила и то избыточное здоровье и жизнелюбие, которое так ободряюще действует на других людей. Пробатов временами даже забывал о его присутствии, если тот не напоминал о себе, как сейчас, каким-нибудь неуместным замечанием.
— Какой мужик? — спросил Пробатов.
— Я о том, который наводил на всех критику!
— А вы разве знаете его? — холодно поинтересовался Пробатов.
— Да его сразу видать — какой он! Я таких партизанов чутьем беру…
— Ну, ну, — сказал Пробатов. — А не кажется ли вам, что там все обстоит гораздо сложнее?
Васильев молчал, в скошенном зеркальце Пробатову было видно его выбритое до розового лоска лицо, полное официальной почтительности и уважения.