«Как грубо и гадко! Это она нарочно так со мной, чтобы замарать меня, унизить, — сжимая пузырек в кармане и пятясь к двери, думала Ксения. — Ну и пусть, лишь бы только не это позорище».
Она стояла не шевелясь, потом, как в чаду, медленно побрела из избы, вышла за калитку и огляделась по сторонам. Ей казалось, что из всех окон на нее смотрят люди и, наверное, догадываются, зачем она ходила к Лукашихе. Слепяще горел на солнце снег, весь исходил радужными искрами, и Ксения мелкими шажками пробиралась по санной колее.
«А что, если уйти из этой жизни совсем? — Ксения замерла посредине дороги. — И уже больше ни о чем- не надо будет думать, терзаться…» На какой-то миг всплыло перед ней лицо Мажарова, когда он стоял у затянутого зеленым сукном стола и что-то пытался доказать этим бездушным людям, — нервное, худое, вдохновенное лицо, совсем похожее на то, каким она знала его в ту незабываемую весну… Нет, нет! Он опоздал со своей защитой, да и с чем бы она могла прийти к нему сейчас?
— Ксю-у-ша-а!
От колодца наперерез ей быстро и легко шла Анисья, покачивая ведрами на коромысле, гибко пружиня шаг.
— Ты к нам? — спросила она, передыхая и переводя коромысло с одного плеча на другое. — Ты что какая-то смурая, а?
— Так. — Ксения смотрела на Анисью, будто не узнавала. — Егор Матвеевич дома?
— Никого нету, я одна!.. Как есть одна! Пойдем к нам, поговорим, душу отведем… И Егор явится, тоже не укусит — не на цепи держим!
Ксения смотрела на колышущуюся в обледенелых ведрах темную воду, на отраженные в каждом ведре расплавленные золотые слитки солнца, потом молча, как связанная, пошла следом за Анисьей.
В избе она подчинилась, когда Анисья стала раздевать ее, как свою маленькую дочку. Как только Анисья стянула с нее рукавички, Ксения не выдержала, ткнулась в грудь тетки лицом и, судорожно всхлипнув, заплакала.
— Ты что это? Перестань сейчас же! — Анисья гладила ее плечи, вытирала ладошкой слезы. — Ну чего ты казнишь себя? Может, горе твое — плюнуть да растереть!
Давясь слезами, Ксения рассказала ей все и показала темный пузырек.
— А мать-то знает? — бледнея, спросила Анисья.
— Нет…
— Ох и бессердечная ты, девка! — Анисья осерчала и чуть не оттолкнула племянницу от себя. — Да как же ты ей потом на глаза покажешься?
Ксения вырвалась из объятий тетки, заходила по избе, стиснув руками голову.
— Тетя! Родненькая!.. Я не хочу жить! Не хочу ребенка!
— Да ты совсем рехнулась! — Анисья повысила голос. — Живой душе не дашь на свет появиться?
— Что же мне делать? Что?
— Тут и гадать нечего! Рожай, да и все!
— Я не хочу ребенка от этого человека! Не хочу!
— Тогда для самой себя рожай. Нынче ворота дегтем не мажут. А калечить себя не смей! — увещевала Анисья. — Родишь, а там, может, и простишь своего…
— Ни за что! Никогда! — точно клялась, сказала Ксения.
— Ладно, не зарекайся. — Анисья покачала головой, — Я сама, когда первеньким ходила, то на своего Егора глядеть не могла. Явится с работы, табачищем пропахнет, совсем чужой, хоть в рожу ему плюй… А народился ребеночек, и мне Егора на час отпустить из дому было жалко!..
Ксения слушала тихий, умиротворенный голос Анисьи и понемногу успокаивалась. После пережитого волнения и слез она будто обмякла, лишилась сил, и ей было уже все равно, что о нею будет. Прибежала из школы Аленка, мать что-то шепнула ей, и девочка, бросив на стол сумку, выскочила из избы. Не прошло и получаса, как в сенях раздался знакомый одышечный голос матери, и Ксения вся сжалась, как будто ее ожидала невесть какая кара.
— Здорово, дочь! — едва переступив порог, зычно крикнула Пелагея. — Ты что же родной дом стала стороной обходить? Ну-ка, погляди мне в глаза! Слышь? — Она встряхнула ее за плечи. — Что надумала? Говори!
Услышав про Лукашиху, мать тут же отобрала пузырек, кинула его в помойное ведро и опять набросила на голову шаль.
— Я сейчас этой старой ведьме глаза повыцарапаю! Анисья насилу удержала ее, отговорила, но Пелагея долго еще шумела, не могла утихомириться, потом увела Ксению домой. Оглушенная и раздавленная этим натиском, сгорая от стыда, Ксения сидела в горенке, и вся семья наперебой совестила и укоряла ее. Даже степенный и вдумчивый Никодим, обычно не имевший привычки лезть в душу, явился к ней под вечер, присел рядом, окунул ее маленькую руку в свои теплые ручищи, тихо посоветовал:
— Не куражься, сеструха! Кончай дичиться — не восемнадцать лет тебе. И муж тебе нужен, и дите!
Только одна Васена будто не понимала, что происходит в доме, не приставала к сестре, смотрела на нее с жалостью, как на тяжелобольного человека…