— Баба — она опиум для трудового народа! — гоготал рыжий мужик, запрокидывая голову и взмахивая длинными непослушными руками. — С ей в рай не попадешь!
— Остепенись, Афоня! — урезонивала его жена и дергала за подол розовой рубахи. — Вам, бесстыжим, завсегда рай!..
У печки, на противоположном конце стола, затевался спор, голоса там звучали еще сдержанно, но уже были полны скрытой насмешки.
— Дураку грамота вредна, — убежденно басил кто-то.
— Это точно! — соглашался сиплый, простуженный голос— Ежели у кого грамота малая, а власть ему большая дадена, то такому лучше не попадайся, обойди стороной. А то всех покусает и в ответе не будет!..
— Не тот, выходит, прав, кто прав, а тот, у кого больше этих самых прав…
— Раньше проще жили, — не то соглашался, не то возражал рассудительно мрачный голос. — Бога боялись, отца и мать почитали, за землю держались… А нынче человек исхитрился весь — на словах один, на деле другой, и червяк его день и ночь сосет…
— Бывает червяк который и пользительный, — ржал рыжий мужик. — На него можно агромадную рыбу поймать!
Ксения улавливала лишь обрывки разговора, вздрагивала и замирала от возгласов, от непонятного ожидания, тревожилась до озноба, хотя и не было никакой видимой причины для беспокойства — свадьба катилась звонко и весело, хмельной угар расслабил людей, сделал их мягче и добрее. Однако чувство тревоги уже не проходило, как будто кто-то вот сейчас ошалело ворвется в избу и всполошит всех диким криком и вся свадьба пойдет кувырком. Мало ли что можно ожидать хотя бы вот от этих двух мужиков — Дымшакова и Лузгина, приневоленных случаем гулять за одним столом. Они делали вид, что не замечают ДРУГ друга. Егор мрачно отмалчивался, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, но не пьянел. Аникей держался поближе к начальству, словно больше всего довольный не тем, что его пригласили на свадьбу, а что он может, чуть привстав с места, чокнуться с самим Коровиным. Секретарь райкома веселился нарочито шумно, точно стараясь показать, что он здесь такой же гость, как и все, — подхватывал любую песню, нюхал хлебную корочку, говорил, подмигивая неизвестно кому:
— И как эту водку пьют беспартийные? Не пойму!
Приевшаяся старая шутка никого не смешила, но, как будто испытывая терпение Синева и Вершинина, сидевших по обе стороны от него, он повторял ее снова и снова. Один Анохин хохотал как заведенный, сумасшедше выкатывал глаза или вдруг ни с того ни с сего начинал дурашливо орать: «Горь-ка-а-а!» — и лез целоваться к Ксении.
— То-ва-ри-щи!.. Дорогие гости!.. — Иннокентий закачался над столом, расплескивая водку из рюмки. — Я предлагаю выпить за нашего руководителя! За Сергея Яковлевича! Который, так сказать, ведет нас…
— Брось, Иннокентий Павлович! — с досадой отмахивался Коробин.
— Не-е-ет! — упрямо мотал головой Анохин. — Не скромничай! Мы с Ксюшей благодарны тебе по гроб жизни… Если бы ты не стал во главе, то что бы мы все стоили без тебя! Тьфу!
Ксения сгорала от стыда и за него и за себя и, дергая Иннокентия за рукав, шептала исступленно и зло:
— Перестань, Кеша!.. Ну, я прошу тебя! Хватит!
Но в Анохина точно вселился бес, и чем больше он пил, тем становился развязнее и наглее. Он тискал ее жаркими и потными руками, и Ксению чуть не тошнило от брезгливости.
— Ты должна теперь меня слушаться, поняла? — приказывал он, дыша ей в лицо винным перегаром. — Кем я тебе являюсь? Ну, скажи, кем?
— Не в те оглобли запрягаешь! — крикнул сильно захмелевший дед Иван. — На нее сбрую не наденешь, чересседельник не подтянешь!
— Я требую к себе уважения! — не унимался Анохин. — Имею я право? Имею?
— Не куражься, Иннокентий Палыч! — подойдя к зятю, уговаривала его Пелагея. — Ты человек самостоятельный, все знают. Не показывай на людях свой характер!..
— А почему она мне не ответит? Слишком гордая, да? — чуть не плача, допытывался Анохин. — Жена да убоится — это что, зря было сказано? Зря?
— Ну-ка прекрати, Иннокентий! — раздраженно проговорил Вершинин. — Возьми себя в руки!
— Горь-ка-а-а! — закричали гости. — Пересладили! Горька!
Несколько раз Ксения порывалась встать и выйти из-за стола, у нее кружилась голова, ее поташнивало, на лбу выступал холодный пот. Ей хотелось остановиться, оборвать это позорное веселье, но она была бессильна что-либо сделать. Казалось, ей уже не вырваться из этого бьющего в уши гомона и звона, и ее, как щепку, несло и крутило в свадебном водовороте. Звякали ножи и рюмки, плыл над столом табачный дым, заволакивая и точно размывая лица, с залихватской удалью играла на баяне Басона, кружился на крохотном пятачке между печкой и порогом подвыпивший Роман, визгливо вскрикивала Нюшка.