На лоб Константину упала холодная капля, и он засмеялся, сбежал с крыльца. Подставив под капель сложенные ковшом ладони, он умылся и, отыскав в сарае лопату и старый колун, стал пробивать в закаменелой наледи глубокие канавки, отводя скопившуюся у завалинок и крыльца воду. Прорубив канавки, Константин взялся поправлять калитку. Она держалась на резиновых лентах, вырубленных из пришедшей в негодность автомобильной шины, концы их обтрепались и давно не пружинили. Он отсек дряблые концы, забил новые гвозди, оглянулся по сторонам, прикидывая, за что бы еще приняться, но тут скрипнула дверь в сенях и на крыльцо вышла Авдотья, на ходу застегивая ватник.
— Чего это вы тут мастерите? — вглядываясь в рассветный сумрак двора, спросила она. — Зря вы, право… А то люди могут невесть что наплести…
— О чем вы, Авдотья Никифоровна? — Константин выпрямился, опираясь на лопату.
— У нас так считают… С войны повелось. — Ее взгляд был устремлен куда-то мимо него. — Ежели мужик во дворе топором стучит и дом обихаживает, значит, он с хозяйкой спит, как со своей бабой… Не примите в обиду…
Константин почувствовал, что жгуче краснеет.
— Ну и пусть говорят! — не сразу нашелся он. — Нам-то что?
— Сказала, что думала, не обессудьте! — На губы Авдотьи пробилась грустная, как бы виноватая улыбка. — Всю жизнь по людям равнять нельзя, а приходится… Вот и выходит: живи своим умом, но на дураков оглядывайся.
Константин рассмеялся, отставил к забору лопату.
— На ферму сейчас? Возьмете меня с собой?
— Пойдемте — улица широкая, места всем хватит! — Она спрятала концы платка на груди, застегнула на верхний крючок ватник.
Деревня еще спала, в рассветной тьме по улице полз туман, ветер гонял его рваные клочья, и они, как напуганные овцы, шарахались в проулки, жались к оградам и избам. Вяло, спросонок горланили первые петухи.
— А меня вчерась опять про Степана пытали, — меся липкую, смешанную со снегом грязь, глухо проговорила Авдотья. — Где, мол, воевал? Когда прислал последнее письмо?
— Кто спрашивал-то?
— Да какой-то приезжий, строгий такой мужчина — и глаза тебе смотрит, не улыбнется, ровно ты в нем как в зеркале отражаешься, и все. — Она вдруг остановилась посредине улицы, точно не в силах была идти дальше. — Ежели бы мой мужик был мертвый, кому бы до него было дело, так я своим умом раскидываю?
— Да, да, — машинально согласился Константин и, не глядя на нее, тихо сказал: — Ведь это я вам принес столько горя, Авдотья Никифоровна…
Она слушала его, не прерывая, и он по-прежнему боялся поднять голову и встретиться с ее глазами.
— Я на вас зла не держу, — будто пересиливая что-то п себе, проговорила Авдотья и коснулась мажаровского плеча. — Не травите себя… Не вы его судили, а время лихое.
Она закусила конец варежки, зашагала крупно, не разбирая дороги, под сапогами ее чавкала вязкая грязь.
— Не надо так, Авдотья Никифоровна! — еле поспевая за нею, говорил Константин. — Вам нужна беречь себя — у вас дети…
— А что, если он мучается где-нибудь и доказать ничего не может? — обернулась Авдотья и вдруг шагнула ему навстречу, заговорила с тоскливой жалобой: — Поспрошайте, у кого можно, вам, гляди, больше поверят со стороны!..
— Сделаю, что только смогу! — горячо пообещал Константин. — Да вы и сами до всего дознаетесь! Все в ваших руках!
— В руках сила, а сердце еще в страхе живет!..
На бугре, где стояла низкая, будто наполовину вросшая в землю ферма, они невольно задержались.
Светлело. Внизу в крошеве ноздреватых, зеленых, полуистаявших льдин двигалась река, неся обрывки унавоженных дорог, клочки сена, пустую железную бочку из-под горючего, затертую среди торосов лодку. Густой стеклянный шорох тек над рекой, иногда заглушаемый тяжелым хрустом и скрежетом. Льдины наползали одна на другую, крошились со звоном, иную выпирало на берег, и она ползла по земле, врезаясь, как в масло, в желтую раскисшую глину.
За рекой в туманной испарине сквозила голубоватая, как вода, озимь, чернели клинья зяби, а еще дальше в прозрачной дымке стояли голые сиреневые леса.
— Торчала бы вот тут целый день и не уходила, — щурясь вдаль, сказала Авдотья. — Не поймешь, что с душой делается…
— Весна, — неопределенно протянул Константин и оглянулся на женщину, точно не узнавая ее.
Лицо Авдотьи было задумчиво и строго, обветренные губы сомкнулись в жесткой складке, но глаза теплели, будто вбирая и рассеянный свет утра, и хмельные наплывы ветра, и тающую голубизну неба, нежданно раскрывшегося в разрывах облаков.