Она не разбирала, о чем спрашивал Лузгин, что отвечал ему постоялец, и, только услышав стук калитки, почти без сил рухнула на колени и, раскачиваясь на грязном щербатом полу, заплакала, сдерживая бьющиеся в горле всхлипы, закусывая мокрый от слез кулак…
Хватаясь за голые ветки кустарника и скользя по глинистой круче, Ксения спустилась к речке. Это была даяте не речка, а речушка — узкая, юркая, она петляла среди густых зарослей тальника и осинника, перепрыгивала через подмытые деревца с вывороченными косматыми корневищами, собирала в тихих заводях сухой мусор и, покрутив его в мутновато-пенных воронках, беспечно и бойко неслась дальше, с шумом впадая в широкую Черем-шанку. На обнажившихся, пригретых солнцем береговых скатах стлалась прошлогодняя трава, похоя^ая на пыльные старые мочала, из-под нее лез ядовито-зеленый, только что из-под снега, молодой пырей.
«Как тут хорошо!» — подумала Ксения, вслушиваясь в тонкий посвист зяблика, порхавшего с ветки на ветку, вдыхая горьковатый запах дыма, доносившийся с огородов, где жгли бурьян.
Она смотрела сквозь голые ветки на розоватую, в, закатных бликах воду и вспоминала, как девчонкой прибегала сюда с подружками за лиловыми подснежниками, как они бросали в речку венки, бежали вдоль берега, гадая, чей венок потонет, а чей уплывет в неизвестные моря и страны. Боже мой, когда это было!
Осторожно раздвигая ветки, Ксения прошла у самой кромки берега и остановилась, завороженная чистым и нежным голосом поющей воды.
От затонувшей коряжины, смолянисто-черпой, разлапистой, едва различимой сквозь толщу воды, тянулась на поверхность упругая ветка, и струя, обтекая ее сверху, как бы отлила стеклянный пузырь. Голос воды, колеблемый потоком, рождайся в его прозрачно-зеленоватой пустоте. Он то замирай до шелеста, то щебетал и ворковал по-птичьи, то затихая, и тогда слышались только бесстрастные всплески мчащейся мимо речушки, глухое бормо-танье ее коловоротов. Но вот вода снова начинала разговаривать, нашептывать и навораживать свое, и было в ее звуке что-то беспечально-светлое, отрешенное от жизненной сутолоки и маеты.
Ксения стояла на ворохе деготно-черной листвы, прислонясь к серой, в темных крапинках осинке, и слушала, как поет вода, и все, что терзало ее последние два месяца, полные мук и душевной неустроенности, не казалось ей сейчас таким беспросветным. Что-то еще не отболело в ней, не перестало угнетать ее…
С той памятной ночи, когда Ксения убежала со своей свадьбы, в ее жизни внешне как будто ничего не изменилось — она так же, как и раньше, являлась в райком, ездила по заданиям в колхозы, писала отчеты и справки для секретарей, никто ни одним словом не напоминал ей о прошлом, но сама она ревниво и мнительно встречала любой случайно брошенный взгляд, обидчиво настораживалась, услышав свое имя.
Однажды, когда она лежала утром в постели, она вдруг почувствовала, как внизу живота что-то мягко и яежно дрогнуло, шевельнулось. Ксения вся напряглась и, не дыша, слушала забившееся в ключицы сердце. На верхней губе и на лбу ее проступила испарина, она вытерла ее платком, потом протянула руку к отяжелевшему животу, бережно и робко погладила место, где снова с мягкой настойчивостью стукнуло раз, другой. И тогда, откинув голову на подушку, Ксения отдалась во власть этим ласковым толчкам, лежала, улыбалась и радовалась этому чуду, свершавшемуся в ней… Тикал у изголовья будильник, бродил по потолку солнечный зайчик, — висели на стенах те же картинки, наливались светом шторки на окнах, но это были только внешние приметы прошлой жизни.
С тех пор она жила не сама по себе, а с тем маленьким и уже живым существом, чутко и тревожно прислушиваяась ко всему, что было связано с ним. Ради него она должна была оберегаться, не есть то, что будет ему вредно, ходить по земле не оступаясь, избегать всего безобразного1 и страшного. Многое потеряло вдруг свое значение — и Анохин, который часто попадался ей в самых неожиданных местах и просил одуматься, вернуться к нему, и Коробин с его непроницаемо-важным видом, и другие работники райкома, ставшие далекими и чужими по сравнению с этой трепетной жизнью, что она носила в себе.
Она перестала стесняться беременности, сшила себе свободную синюю блузу и носила ее с широкой темно-синей юбкой. В скверике за площадью, завидя бегающих по дорожке детей, она останавливалась, слушала, как они смеются, присаживалась иногда на скамейки, где отдыхали матери, ввязывалась в будничный их разговор о житейских неурядицах и нехватках, о болезнях ребятишек, и ей было приятно сознавать, что частью своего существа она уже живет в мире этих забот, тревог и нехитрых радостей…