Аникей проснулся весь в поту, тяжело дыша, и не сразу сообразил, что рядом с кроватью стоит испуганная Серафима.
— Ну, чего ты? — грубо спросил он.
— Думала, помираешь, — еле выговорила Серафима. — Кричал по-дурному — ровно свинья, когда ее режут…
— Дура! Ишь чего плетет! — крикнул Аникей и, потирая опухшее от сна лицо, сел в кровати. — Иди-ка лучше собери на стол — гостья у меня сейчас будет…
— Уж не твоя ли бесстыжая? — Серафиму будто ужалили, голос ее поднялся до визга. — Убей меня, а я на порог ее не пущу!..
— Ладно, неси топор, я живо тебе голову отсеку, — лениво отозвался Аникей, спуская с кровати ноги и нашаривая шлепанцы. — Что ты в моих делах понимаешь, корова нетельная, а? Ишь глаза вылупила! Живо, говорю, еду готовь, Гневышеву я жду!
Он хотел по привычке стукнуть ее, но Серафима увернулась и убежала на кухню. Вздыхая, Аникей брился перед зеркалом, залепляя щеки пышными хлопьями пены, косился на себя недовольно. Вместо бровей лезет какая-то рыжая и жесткая, как проволока, щетина, торчат пучки волос из ушей, а там, где в молодости курчавился чуб, сквозила лысина, прикрытая жидкими прядями. Посмотришь, и делается тебе нехорошо, ненужной кажется вся суета. Ради чего, собственно, ты стараешься? Детей нет и не будет, от жены ни ласки, ни тепла, живет, как сухостойное дерево, — ни одного живого листа не выбросила. А он- все лезет куда-то напролом, терпит все опасности и людскую злобу, как будто впереди у него еще целая жизнь…
Первым явился брательник — стучал сапожищами на кухне, потом просунул в горницу небритое, будто замаранное сажей, лицо.
— Как самочувствие? — спросил он, подмигивая. — Я уж думал, после вчерашнего от тебя останутся кожа и кости…
— У меня не кожа, а барабан, — отшутился Аникей. — Чем сильнее по ней бьешь, тем она лучше звук дает!.. Позвал Авдотью?
— Да вон, кажись, чешет. — Ворожнев качнулся к окну. — Мне тут сидеть или желаешь с глазу на глаз?
Аникей тоже подошел к окну, сквозь кружево тюля смотрел, как доярка шла наискосок через улицу, чуть наклонясь вперед, понуря голову.
— Если понадобится, я тебе сделаю знак, — сказал Аникей и улыбнулся Никите. — И не будь в обиде, сейчас я поору на тебя для порядка…
И как только хлопнула дверь на кухне, Аникей натужно крикнул:
— Ежели ты мне брательник, то, думаешь, все тебе позволено? Я те первому шкуру спущу!.. Тоже мне родия от старого бродня!..
Серафима ввела в горницу Авдотью Гневышеву, исчезла и тут же появилась с самоваром, засуетилась возле стола.
— Проходи, Авдотья Никифоровна! — улыбаясь, пригласил Лузгин. — Давненько ты у нас не была! А меня Никита надоумил — позови, мол, бабу, а то она, может, до сей поры носит камень за пазухой и думает, что мы на нее в обиде, а мы давно и забыли твои обидные слова — в жизни всякое бывает промеж своих людей. Присаживайся к столу…
— Не хочу я есть. — Авдотья затрясла головой, упорно глядя в пол.
— Да какая еда? Так, чайком побалуемся, — бодрился Аникей. — Садись…
— Ничего, я постою, — опустив руки вдоль туловища, одеревенело твердила доярка. — Говорите, зачем позвали, а то коровы меня ждут…
— Мы знаем, что за коров ты болеешь, переживаешь больше других. Но иной раз и о себе подумать не грех, о здоровье позаботиться… Может, болит у тебя чего, так мы путевку в санаторию исхлопочем, а?
— Здоровая я, — теребя концы платка, отвечала Авдотья, не поднимая глаз на председателя. — Пойду я, недосуг мне, ей-богу!
— А ежели здоровая, так чего дурь на себя напускаешь? — повысил голос Лузгин. — Ты думаешь, я не понял тогда, что ты нарочно в избе заперлась и нас не пустила? Ты мне в морду плюнула, а я должен утереться и спасибо сказать?
— Не трожь меня, Аникей Ермолаевич! — переступив с ноги на ногу, тихо попросила Авдотья. — Что было, в том я покаялась, а дальше так жить — с души воротит…
— Чудная ты баба, как я погляжу! — Лузгин покачал головой, придвинул доярке стул. — По твоей работе надо было бы давно в героях ходить, на всю область, а то и на целую державу греметь, а ты кураж разводишь, в святые лезешь. А святых не больно-то признают…