— Как с мужем-то, ладишь? Он ведь у тебя второй?
— Второй… — Любушкина помолчала, спрятала под стол руки и загляделась в налитое до краев блюдце, — Кровный-то мой под самой Москвой с жизнью простился… Душевный он был у меня… Все письма его берегу. Иной раз захочется — почитаю, пореву маленько, и вроде полегче станет…
— Тогда, прости, я не понимаю тебя. — Пробатов был сбит с толку. — Ты нее с Тимофеем как будто неплохо живешь, а?
— А я Тимофея и не хаю, — спокойно ответила Любушкина. — Разве я себе никудышного какого выберу? Но первый у меня был орел! И сам ввысь рвался, и меня за собой тянул.
Она глубоко вздохнула, подула на блюдце, отпила глотка два и чуть отстранилась от стола.
— Тимофей, конечно, мужик добрый и жалеет меня, а все ж сосет у него внутри, что я, а не он, делами-то ворочаю… Намедни сидим поздно вечером — в доме прибрано, тепло, по радио музыка хорошая играет… Я за книжку взялась, и он что-то мастерит. А потом поднял голову да вдруг ни с того ни с сего и брякнул: «Побить бы тебя разок, что ли, Паия? А то тошно, прямо сил нет…» У меня глаза на лоб полезли — и смешно, и плакать хочется, вот дурень, чего сморозил! Вишь, власть ему хочется надо мной показать! «Ну побей, говорю, если тебе легче от этого будет, я согласная…»
Пррбатов рассмеялся, но, взглянув в задумчиво-строгое, без улыбки лицо женщины, замолчал.
— Как первого убили, думала, и сама жить не буду, — тихо рассказывала Любушкина. — А тут еще в колхозе маета… Скот дохнет, жрать нечего — завяжи горе веревочкой… Собрали как-то нас в клубе, слышу, бабы меня называют. Я аж похолодела вся. «Загубить меня хотите!» — кричу им, а сама чуть не в голос реву. «Будем слушаться, говорят, не загубим!» И как я на такое дело тогда пошла — ума не приложу!..
— Народ тобой, Паня, доволен, — как бы стараясь утешить председательницу, сказала мать. — Чего ж еще?
— А есть такие, что беспокоят или критикуют тебя? — спросил Пробатов, и Любушкина впервые за все время разговора посмотрела на секретаря с пытливой настороженностью, желая разгадать, почему он этим интересуется: просто так или по причине какой-нибудь кляузы?
— Люди в колхозе есть всякие, Иван Фомич, — сдержанно ответила она. — На всех не угодишь! Да и без колючих людей тоже жить нельзя — не заметишь, как сам заснешь на ходу… Да и умней народа все равно не будешь, сколько ни пыжься да ни надувайся!..
— Постой, Прасковья Васильевна, — движением руки останавливая Любушкину, сказал Пробатов. — Как же ты понимаешь, что умнее народа все равно не будешь?
— Что ж тут мудреного? — Любушкина пожала плечами, как бы удивляясь тому, что ей приходится пояснять секретарю такие простые мысли. — Я считаю: тот, кто больше других слушает и от всех ума набирается, тот и руководитель хороший… И он от народа ничего не скрывает, и народ от него не таится… А народ завсегда все знает и болеет за все душой, он сильней сильного!..
— Да, да, — закивал согласно Пробатов, радуясь и удивляясь тому, что мысли Любушкиной созвучны его недавним мыслям, — Ну, а что ты будешь делать, если на собрании или вообще в колхозе возьмет верх отсталое настроение? Ты и тогда скажешь, что умнее народа нельзя быть?
Любушкина ответила не сразу. Она считала, что Пробатов затеял этот разговор не без умысла, с какой-то потайной целью, и опасалась, как бы со своей бабьей откровенностью не брякнуть чего не следует! Как и все в колхозе, она гордилась, что руководитель области был уроженцем их деревни, и — чего греха таить! — ей хотелось чем-нибудь удивить его, похвалиться новыми постройками, ценной для хозяйства покупкой. Как истая и рачительная хозяйка, она была до крайности самолюбива и несказанно огорчилась бы и обиделась, если бы Пробатову что-либо пришлось не по душе.
«Видно, что-то приметил, — думала она, ничем пока не выдавая своего беспокойства и пытаясь по выражению лица Ивана Фомича определить, что он хочет у нее выведать. — Нет, неспроста он издалека подъезжает, ох, неспроста!»
— Народ у нас в колхозе сознательный, Иван Фомич, его агитировать за хорошее не надо, сам без председателя разберется, что к чему! Да и коммунисты на что? Разве они будут сидеть, в рот воды набравши?
— Ну, а что, если и коммунисты оплошают? Бывает же иногда такое…
— Ну, тогда вы нас поправите, Иван Фомич. Пробатов не сдержал улыбки. Ловка, ничего не скажешь!
— Это хорошо, что ты уверена в людях, можешь их на доброе дело поднять, — сказал он и, поставив под кран самовара пустой стакан Любушкиной, налил чаю и добавил молока. — Позволь за тобой поухаживать, Прасковья Васильевна!