В ночь на двадцатое Егор пришел с конюшни поздно: ребятишки давно уже угомонились и спали. Скинув тужурку, он наскоро умылся, но, присев к столу, вдруг отложил ложку в сторону.
— Не пойдет мне никакая еда в горло…
— Аль захворал? — Анисья коснулась рукой его лба.
— Вся деревня болеет, а я чем здоровее?
Она мигом постелила постель, и он грузно лег навзничь.
— Может, свет не гасить? — Анисья стояла в одной рубашке у стола и загораживала ладошкой стекло лампы.
— Гаси, чего там, — устало отозвался Егор. — Чего зря керосин жечь!..
Она потушила лампу, босиком прошла по домотканому половику до кровати, легла, стараясь не потеснить Егора, не потревожить, потом нашарила в темноте большую его руку, взяла к себе на грудь, как ребенка, прижалась к ладони щекой.
— Рубаху надо завтра сменить тебе, а то пропотел весь, — тихо сказала она, чтобы только услышать в ответ его голос.
Егор не откликнулся, лежал не шевелясь, чужой и далекий.
— Алену опять сегодня учительница хвалила — страсть, грит, смышленая! Одни пятерки стала приносить!..
Егор сунул руку под подушку, достал папироску, чиркнул спичкой, осветив на миг грозно сведенные к переносице брови. Он сделал затяжку, другую, потом будто задержал в себе вздох, и Анисья услышала то, что заставило ее похолодеть.
— Придется и нам отвести свою, Аниска…
— Кого вести? Куда? — чувствуя, как все немеет в ней, спросила Анисья, оттолкнула его руку и села в кровати. — Не отдам корову! Слышь? Всю жизнь тебя слушалась, как раба за тобой шла, а тут поперек лягу, что хошь со мной делай! Не отдам!..
— Да тише ты, ребят разбудишь…
— А пускай! — Анисья повысила голос. — Пускай узнают, чего их отец удумал! Может, они в ножки тебе за это поклонятся!
— Будет тебе, будет! — упрашивал Егор.
Он не спорил с ней, словно признавал ее правоту, но она хорошо знала, что невозможно заставить его не делать то, на что он решился.
— Значит, ты на словах только храбрый? — не унималась Анисья. — Хвастался под Аникеем огонь развести, а сам на колени перед ним становишься?
Такого Анисья не испытывала за всю свою жизнь с Егором. Она пугалась того, как захлестывали ее злоба и ожесточение против отца ее детей, но в эту минуту и ненавидела и презирала его.
— Может, ты уже заодно с этой шайкой-лейкой, так и скажи! — жалила и жгла Анисья, уже не владея собой, крича как в беспамятстве. — Теперь буду знать, на сколь тебя хватило! С кем мне век доживать!..
Егор поймал в темноте ее руки, она стала вырывать их, но, словно железными обручами, его пальцы охватили ее запястья и не отпускали.
— Послушай, дурная ты баба… — Голос его был глух и вкрадчив. — Мне еще тяжелей, чем тебе, пойми ты! Ну не могу я себя от людей отрывать!.. Раз для всех беда, пускай и для нас беда будет!
— Гляди, какой Христос выискался! — Анисья хрипло рассмеялась. — Да кому это надо, чтоб ты за других страдал? Кому-у?
— А ты хочешь, чтоб чужим детям было плохо, а нашим хорошо, да?
— Егор! Как у тебя язык поворачивается? Это же ты про своих детей! Про кровных!.. Какой же ты отец? Даже птица глупая несет своим птенцам что ни попадя, а ты никогда никого не щадишь — ни себя, ни самых тебе близких!..
— Нельзя нам в особицу от всех! Нельзя! — твердил свое Егор и, загасив одну папиросу, тут же снова чиркал спичкой, закуривая другую. — Буду за троих ворочать, не пропадем!.. Совести моей не хватит одному жить сытому — лучше уж помереть, чем так повернуться к людям…
— Казнь ты моя! — Анисья уткнулась в душную мякоть подушки, плечи ее затряслись.
Егор положил руку на ее спину, молча гладил, успокаивая, потом повернул ее лицом к себе, вытер ладонью мокрые щеки, прижал ее к груди, замер, словно не дышал вовсе. Он долго лежал так, то ли не желая тревожить Анисью, то ли боясь, что, расслабив себя, не выдержит и заплачет вместе с нею. Анисья, опустошенная слезами и горем, сонно дышала у его груди, будто больная…
Утром, когда он проснулся, Анисьи рядом не было. Ребята еще не вставали, в серые окна тек хмурый рассвет. На улице, видать, было ветрено — неспокойно кипела листвой рябинка в палисаде, шум ее доносился в избу.
В избе пахло хлебом и чем-то еще едва уловимым. Егор приподнял голову с подушки, увидел подойник на столе, понял — пахло молоком. Утренним, парным. Анисья внесла его, не процедила и куда-то вышла.
И если бы не знать, что сегодня за день, не знать, что творится сейчас в каждой избе, он бы не поднялся так рано, полежал, подумал. На конюшне с утра Саввушка, можно бы и повременить.
Но как вспомнил, ровно пружиной выпрямило его. на кровати. Стараясь не будить ребятишек, вышел в сени, на крыльцо и тут остановился, уловив ласковый, нараспев голос Анисьи: