Делегацию приветствовал Коробин. Он стоял в окружении работников райкома на широком крыльце, будто весь отутюженный, не расставаясь с напряженной, стягивавшей все его лицо улыбкой, каждому пожимал руку, чуть опускал в поклоне лобастую голову с колючим ежиком волос.
Проводив гостей в свой кабинет, где был для них накрыт стол — несколько бутылок вина и минеральной воды, ломтики хлеба и сыра,'— Коробин извинился, что вынужден на несколько минут их оставить, и, сделав знак Про-батову, вышел из кабинета.
Он молча вел секретаря обкома в дальний конец коридора, заглядывая чуть не во все комнаты, и, найдя пустую комнату, плотно прикрыл дверь.
— Мне передали, Иван Фомич, что вы собираетесь везти гостей в Черемшанку. — Голос Коробина был сдавлен и глух. — К сожалению, этот вариант отпадает. Там у нас ЧП.
— Что еще за ЧП? — недовольно спросил Пробатов.
— Вчера колхозники продали своих коров колхозу, а сегодня утром… растащили их обратно по дворам!
Пробатов присел на первый попавшийся стул. Он слушал Коробина, глядя в окно на нерасходившуюся толпу, нервно поглаживая острое колено и испытывая снова, как утром, когда он читал письмо Мажарова, тошнотный приступ гнева. Чем больше подробностей сообщал Коробин, тем труднее ему было сдерживать себя.
— Я считаю, что это дело рук Мажарова, — торопливо докладывал Коробин. — Я его предупреждал, что он будет нести персональную ответственность, если это дело провалится. Но, как видите, не подействовало!.. И конечно, подбивал всех небезызвестный Дымшаков. Кстати, с него все и началось, он первый забрал свою корову.
— А где в это время были вы? — Пробатов остановил тяжелый взгляд на вздрагивающих руках Коробина, потом перевел его на тупой сизоватый после бритья подбородок, скользнул по забегавшим глазам, точно заглянул в окна нежилого дома. — Я спрашиваю вас: где вы сами были в это время?
— Я?.. Иван Фомич! Там все было подготовлено! — Коробин почти осип от волнения. — Мы послали туда инструктора Яранцеву, и, кроме того, я был уверен… Я полагал, что товарищ Мажаров вполне политически зрелый…
— Ничего вы не полагали! И ни о чем не думали! — зло оборвал его Пробатов. — И сейчас вы ищете виновников этой позорной истории, готовы выставить в качестве стрелочника инструктора Яранцеву и не понимаете, что главный виновник всего — вы сами! Вы, и никто больше! В такой ответственный момент, когда решалась судьба важнейшего начинания, вы отсиживались в райкоме! И вот результат — положили, может быть, несмываемое пятно на область!.. Может быть, ославили на всю страну!..
Пробатов рывком поднялся и заходил по узкой комнатенке от окна до двери, не глядя на подавленного Коробина.
— Я виноват… Я признаю свою грубую политическую ошибку, Иван Фомич! — Коробин пытался поймать его взгляд. — Это мне урок на всю жизнь, заверяю вас!.. Поверьте, я больше не допущу подобной оплошности…
Пробатову еще никогда не приходилось наблюдать, что люди так боятся его, и, хотя сознание собственной власти над судьбой человека было непривычно и чем-то неприятно ему, откровенный испуг Коробина не остановил его, не охладил, а скорее, наоборот, еще сильнее распалил и ожесточил. И чем более жалким и приниженным выглядел секретарь райкома, Сем меньше он вызывал сочувствия, а рождал еще больший взрыв озлобления.
— К стыду своему, я еще не все сообщил вам, Иван Фомич. Разрешите сесть? — Коробин опустился на стул, словно не в силах был уже держаться на ногах; над верхней губой его выступил обильный пот, и это вызвало у Пробатова чувство брезгливости. — Сегодня утром, как тоько разобрали коров, Мажаров срочно созвал партийное бюро, и они исключили Лузгина из партии! При одном, правда, воздержавшемся… На завтра они собирают всех коммунистов!
— Час от часу не легче!