— Мы новым людям завсегда рады, — низко, в пояс, кланяясь, певуче выговаривала Прасковья Васильевна. — Не обессудьте, если что не по нраву придется. Наперед не знаешь, где оступишься… Да и, по правде сказать, нос-то задирать нечего — глаза запорошишь…
Немцы улыбались, восхищенно смотрели на нее, просили повторить отдельные слова, и переводчик, мучительно краснея, подыскивал подходящие выражения, чтобы передать ее речь.
Любушкина держалась просто, с естественной свободой человека, которому незачем подделываться под чьи-то вкусы и настроения, и на лице ее, загорелом на степном солнце, отражалось все, чем она в эту минуту жила. Ей было лестно, что она, деревенская баба, как хозяйка встречает заграничных гостей, она гордилась и не скрывала этого ни от самих гостей, ни от пришедших вместе с нею односельчан. Она никого особо не выделяла для встречи, просто пригласила тех, кто был в эти часы свободен, — двух бригадиров, агронома, трех доярок, телятницу, конюха, тракториста. Она надела любимое свое платье, шелковое, с розоватым отливом, в котором обычно гуляла в праздники, бросила на плечи воздушную косынку, тоже в цветочках и разводах, надела хромовые полусапожки, в ушах ее посверкивали зелеными изумрудами серьги.
— Люба! Клаша! Давайте запевайте, чтоб гостям весело было по деревне ходить! — крикнула она и, не дожидаясь, затянула высоким и сильным голосом:
Девчата отозвались на ее голос, подхватили:
Гости ни на шаг не отставали от председательницы, каждый из них норовил взять ее под руку, и она, охотно принимая их ухаживания, подмигивала Пробатову, и он удивлялся, впервые видя ее такой.
— Тут нам краснеть не придется, Иван Фомич, — шептал, наклоняясь к нему, Коробин.
Гости искренне радовались всему, что видели, интересовались любой мелочью, все записывали в свои блокноты.
Пробатов ходил вместе с ними, осматривая просторные, полные света фермы, доильный зал, где шла электродойка, большой двухэтажный клуб с библиотекой, комнатами для игр, кинозалом, лесопилку с двумя пилорамами, механизированную кузницу, мастерские, добротные амбары для зерна, и испытывал что-то похожее на чувство стеснения, когда заговаривал с односельчанами. Никогда прежде не возникала в нем такая странная душевная раздвоенность. Если бы не гости, он, возможно, и не почувствовал бы с такой силой, что уже не находит общих слов с теми, с кем начинал свой жизненный путь и еще совсем недавно легко находил общий язык. Ему хотелось, чтобы они забыли, что он начальник, чтобы отнеслись к нему с прежним доверием и простотой, но сам не мог отрешиться от того, что каждое слово его должно быть ответственным и значимым, и поэтому уже не было прежней искренности и непосредственности, как будто и он вместе со всеми был здесь только гостем.
Пауль Беккер чаще других пробивался к Любушкиной и все допытывался:
— Но в чем все же, если не секрет, причина ваших успехов?
— Вот чудной! — Прасковья Васильевна смеялась. — Люди у нас верят в свой колхоз, вот и все!
Обедали в доме Евдокии Павловны, матери Ивана Фомича. Она поначалу растерялась перед неожиданным наплывом гостей, но Любушкина прислала ей на помощь двух девчат, и они живо принялись стряпать, печь и жарить. Тащили от соседей стулья, тарелки и чашки, дожи и вилки, составили в один ряд три стола, вынесли фикусы на кухню, и в горнице посветлело. Включили на полную силу радиоприемник, и сквозь распахнутые окна хлынула на улицу громкая музыка…
Евдокия Павловна хлопотала у печки, вся малиновая от пышущего в лицо жара, и, когда Пробатов вошел в дом, мать показалась ему помолодевшей и счастливой.
— Здравствуй, мать! — воскликнул он и обнял ее, целуя в горячий лоб. — Извини, что я к тебе с целой делегацией. Но ничего не поделаешь, такая наша с тобой судьба…
— Чтоб тебя повидать, я согласна хоть три дня поить и кормить разные делегации! — Евдокия Павловна обмахнула кончиком передника лицо и испуганно ахнула. — Гости на крыльце, а я хожу еще как неряха!
Но переодеться она не успела — загудели в сенях люди, и с этой минуты дверь уже не закрывалась, гости по очереди подходили к ней, кто пожимал руку, кто тянулся поцеловать ей руку, но мать стыдливо отдергивала ее, и тогда немцы дружно и одобрительно смеялись. Здороваясь, она внимательно смотрела каждому в глаза, словно старалась узнать или запомнить надолго. Но как ни занимали ее гости, она все время искала взгляд сына.