— Смотри, Ваня, тебе видней… — Мать почему-то не смотрела на него. — Только душа у меня не на месте, вот и и сказала тебе, не будь в обиде…
— Да нет, это хорошо, что ты все близко к сердцу принимаешь, но только ты за черемшанцев не болей — сами наломали дров, сами будут и выправлять. Лузгин мужик хитрый, во вред хозяйству ничего делать не будет. А зарвется — мы на него управу найдем, поправим. — Он по-молодому быстро вскочил, протянул руку матери. — Пойдем, а то неудобно перед гостями…
И когда шли двором к крыльцу, Пробатов полуобнял мать за плечи, спросил:
— Может, отдохнуть тебе как следует, мать, а?.. Хочешь, в санаторий тебя пошлю? Подлечишься, сил наберешься.
— Не привыкла я, Ваня, отдыхать — чудно будет. Да и люди что скажут — поехала, мол, барыня по санаториям. Ей, дескать, мояшо, у нее сын большой начальник. Нет, уж проживу как ни то без лечениев… Да и здоровая я, а ежели болит что, то уж от старости, наверно, — годы-то, они катятся и катятся…
— Ну смотри, потом пожалеешь! — Он по-прежнему улыбался, ласково глядел в задумчивое лицо матери.
Казалось, мать осталась недовольна чем-то, словно сын по развеял ее беспокойства, но больше задерживать не посмела — его время не принадлежало ему самому…
А Иван Фомич мгновенно забыл о разговоре с ней и уезжал из родного села успокоенный и довольный всем увиденным. День этот прибавил ему еще больше уверенности. Довольны были и гости, которых ожидал впереди концерт самодеятельности в районном Доме культуры, устроенный специально в честь их приезда.
В сумерки, когда машины въехали на площадь перед райкомом, Пробатов увидел на крыльце чью-то сгорбленную фигуру и понял, что это ждут его. Едва он выбрался из машины, как человек на крыльце встал и направился к нему, и Пробатов с чувством неловкости и досады узнал старика Бахолдина.
— Удели мне две-три минуты… — Голос Алексея Макаровича был сух и вежлив. — Я долго не задержу тебя…
— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился Пробатов. Проводив на концерт гостей, они прошли в кабинет первого секретаря райкома, куда тотчас же явился и Коровин, видимо обеспокоенный поздним визитом Бахолдина.
— Я только пришел спросить, не понадоблюсь ли вам, Иван Фомич?
— Мне хотелось бы поговорить с глазу на глаз, — глухо обронил Алексей Макарович.
— Я не против, пожалуйста! — В голосе Коровина слышалась не то обида, не то плохо скрываемая неприязнь.
Он щелкнул замком, открыл зачем-то ящик письменного стола, порылся там для виду, медленно, как бы нехотя, задвинул его обратно, и Пробатов вдруг решил, что ему лучше будет разговаривать со стариком не наедине, а в присутствии третьего человека.
— У меня от Сергея Яковлевича секретов нет, — не глядя на Бахолдина, тихо сказал он. — Думаю, что и для него наша беседа будет небесполезной, а? Ты ведь наверняка хочешь говорить со мной о Черем'шанке?
Бахолдин усмехнулся. Он хорошо знал этот маневр, принятый у отдельных руководящих работников, вести беседу при постороннем человеке. Более интимный, откровенный разговор был чреват тем, что могла вдруг открыться нежеланная, тревожная правда. Третий не был в этом случае лишним — его присутствие сдерживало и того, кто собирался открыть душу, и выручало руководителя, страховало от проявления всякой душевной размягченности.
— Ты угадал, я действительно, хочу поговорить о Че-ремшаике… Хочу, чтоб ты понял… — Было очевидно, что разговор втроем почти терял значение и смысл, но иного выхода не было, и Бахолдин приставил березовую тросточку к столу и сел.
— Если ты собираешься открывать мне глаза на правду-матку, то не надо! — Пробатов еще надеялся избежать этого никчемного спора. — Мне все известно… И скажу тебе прямо, что если бы твой воспитанник Мажаров не строил из себя народника, то там все провели бы достойно. Он собрал вокруг себя недовольных и выступил от их имени, забыв, что должен был выступать там от имени партии, членом которой он являетея.
— Народник — это для меня большая похвала! — резко ответил Бахолдин, и на щеки его пробился болезненный румянец. — Я с юности восхищался этими бескорыстными людьми и мечтал в чем-то походить на них… Но не в этом дело… У меня за эти дни побывали многие черемшанцы, и все в один голос говорят, что их насильно заставили продать своих коров.
— А ты поменьше бы принимал жалобщиков и не организовывал бы у себя на дому второй райком! — не вытерпев, крикнул Коровин, но тут же, точно стыдясь своей выходки, повернулся к Пробатову: — Простите, Иван Фомич, что вмешиваюсь! Но нельзя же, чтоб в районе было такое двоевластие! Вы будете спрашивать с меня, а на исповедь ходить они будут к бывшему секретарю?