— Оте-ец! Остановись!.. Я не могу!.. Не доеду!.. Уйдите все! Уй-ди-те, умо-о-лякьу вас!..
Они сняли ее с телеги, отнесли в сторону от дороги и положили за темным кустом на одеяло, и Ксения истошно завыла, судорожно напрягаясь, цепляясь за жесткую траву… Потом ее слуха коснулся сверлящий визг и голодное хрюканье, и Ксении показалось, что она бредит.
— Что это такое? — крикнула она. — Васена! Что это такое?
— Не волнуйся, Ксюш, не волнуйся! — зашептала сидевшая у изголовья сестра. — Это свиней везут в клетках на мясопоставки! Вот они и надрываются!..
Под руку Ксении попался стебель полыни, она выхватила его с корнем, разгрызла, и отравная горечь опалила рот. Над нею нависал косматый куст, где-то далеко, на самом краю степи, вспыхивали и трепетали бледные сполохи, отсветы сухой грозы, громыхали на дороге тяжелые машины, дымно курилась в свете фар густая пыль, она забивала глотку и обессиливала…
Ксения не сразу поняла, что муки ее кончились, боль и напряжение вдруг ушли, в ногах закопошилось что-то горячее и мокрое, и она услышала пронзительный плач, от которого у нее дрогнуло и зашлось сердце. Фельдшерица кутала это живое и плачущее существо в пеленки, смеялась, и смех ее казался Ксении странным и неуместным.
— С доченькой вас! С доченькой!
Ксения лежала будто раздавленная, ноги ее омертвели, стали ватными, и она не могла свести колени. Девочка плакала, не переставая, точно жаловалась, и Ксения подумала, что фельдшерица, наверное, грубо пеленает ее, и вслед за этой мыслью набежал, накатил страх — не урода ли она родила.
— Покажите мне ее! — Ей показалось, что ее не услышали, и она властно и требовательно повторила: — Покажите мне ее! Дайте ее сюда!..
Время шло уже к ночи, когда Авдотья постучалась к Дымшаковым. Ребятишки давно спали, Анисья, убрав со стола, чинила платьишко дочери, Егор сидел на лавке, разув одну ногу, и, подняв сапог к свету, разглядывал отставшую подошву. Ответив на приветствие Гневышевой, постучал прокуренным пальцем но каблуку с железной, наполовину стершейся подковкой.
— Каши просят! — И, вздохнув, сокрушенно добавил: — Ну, скажи, горит на мне обувка! Не успею надеть — и уже сымай, прохудилась…
Авдотья скинула с головы платок, открыв уложенные кругами косы, присела к столу, покрытому новой пахучей клеенкой.
— Извиняй, Егор Матвеевич, что так припозднилась, — проговорила она, не справляясь с дыханием после быстрой ходьбы. — Пока с фермы прибежала да своих утихомирила, а на дворе уж глаз выколи…
— Да чего ты поклоны бьешь? — Егор усмехнулся. — Первый день меня знаешь, что ли?
Он кинул портянку под лавку, надел на босу ногу сапог, придвинулся к столу, достал кисет.
— Видишь, какое дело, Егор Матвеевич. — Она словно не решалась сразу поведать о том, чего ради явилась в неурочное время. — Надо бы в Москву тебе съездить и похлопотать за нас всех, а?..
— Дошел сегодня и твой черед? — быстро спросил Егор. — Вызывал Коробин?
— Битый час нынче надо мной изгалялся! — Авдотья помолчала, собираясь с силами. — Или, мол, корову веди, или партийный билет на стол! Для чего же, спрашиваю, вы партию так ставите? Значит, если сведу корову — буду сознательная, пригодная, а если откажусь, то вы уж меня и за свою считать пе будете?
— Ну и как же ты? На чем порешила?
— Сам смекай, раз к тебе пришла…
Егор свернул толстую цигарку из обрывка газеты, привстав с лавки, потянулся к лампе, пососал, пока не потемнел хвостик цигарки, не затеплился искоркой.
— В Москву легко за песнями ехать, а с голыми руками и соваться нечего!..