Минутная остановка истекла, вагоны за его спиной судорожно дернулись, проскрежетали, как тюремные ворота, и он вздрогнул, словно еще не совсем веря, что стоит на родной земле. Когда это было, в каком лагере он слышал похожий лязг железа за спиной? Неужели это будет жить в его памяти всегда?
Поезд прогрохотал мимо, гул его прокатился окрест, растаял вдали. Стало так тихо, что он услышал беспокойную возню птиц, гнездившихся в палисадах, услышал, как из двух тускло поблескивающих кранов кипятилки звучно падают в каменный желоб капли.
Дежурный лениво проволочился мимо, покосился на его полосатый чемодан с двумя цветными наклейками, на перекинутый через руку шуршащий плащ, светлую шляпу, смерил с ног до головы подозрительным взглядом, и этот взгляд больно и обидно уколол Степана. Он даже как-то внутренне сжался и замер. Хотя ему вроде нечего было уже бояться — он был у себя дома, на родной земле. И все же, пока он мотался по чужбине, и потом, когда проходил всякие проверки, больше всего ему не давала нокоя мысль о том, как его встретят в родной деревне. Поймут ли его черемшанцы, простят ли ему столь долгое скитание в чужой стороне, или люди будут вот так поглядывать на него с косым прищуром и не будет ему веры ни в чем, сколько бы он ни оправдывался, сколько бы ни старался работать за десятерых. Ему-то казалось, коль совесть его была чиста и он ничем не замарал себя перед родиной, что за одни муки и страдания его можно будет приветить и обогреть. Ведь стоит ему обернуться назад и вспомнить, что он пережил, что перевидал за эти годы, самого берет оторопь: неужели он через все это прошел? Через голод, и боль, и унижения, и остался жив, и сохранил себя для других — неужели это было под силу вынести одному человеку? И справедливо ли после всего натыкаться вот на такие взгляды и думать, что люди отвернутся от тебя и ты останешься жить чужим среди своих?.. Впрочем, он никого не хотел укорять сейчас, никто не виноват, что так сложилась его судьба, и он готов был теперь снести все обиды, потому что стоял на своей земле, в тридцати километрах от порога родной избы, и оставалось еще переждать одну ночь, чтобы быть счастливым до конца…
Он поднял чемодан, вошел в зал ожидания, прочитал все лозунги и плакаты на стенах, шевеля губами, долго разглядывал расписание поездов. Тут было светло и чисто, вдоль стен стояли широкие диваны с высокими спинками, на одном сладко похрапывал рыжий мужик. Правая рука его, отброшенная в сторону, с раскрытой ладонью, словно просила чего-то.
Он внимательно всмотрелся в его лицо, в надежде, что узнает в нем какого-нибудь знакомого, потом, приставив чемодан к стене, обошел вокруг вокзала, постоял на безлюдной площади, вслушиваясь в полузабытые шорохи ночи. Все волновало его душу, томило неясным предчувствием какого-то чуда, которое могло свалиться на него в любое мгновение. Лаяла где-то в поселке собака, проржал в ночном поле конь, зашумели в ветвях потревоженные чем-то птицы, туманилась за площадью широкая улица — сонная, тихая, без единого огонька.
«И мои тоже сейчас спят и не ведают, что я уже вот он, рядом», — подумал он, и опять замутило, залихорадило всего, будто в предчувствии тяжелой и непоправимой беды.
Пока бросало его по разным городам на чужбине, какими только думами не иссушал он душу: и то, что Авдотья давно отголосила по нему, давно схоронила, привела в избу чужого мужика, чтобы легче было поднимать на ноги ребятишек, и не с кого будет спросить за то, что сломается его жизнь и уже ни починить, ни поправить ее. Но настигало порою страшное и думалось, что, может, и в живых-то никого нету и он приползет к пустой избе. Чего только не лезло в голову, чем только не травил он себя, не казнил и сейчас был бы благодарен судьбе лишь за одно: что они живы, что он увидит их. Словно он прошел за эту мучительную минуту по ночной избе, ощупью, впотьмах и услышал сонное дыхание детей…
Поднявшись на крыльцо с другой стороны вокзала, он заметил прислоненный к стене забрызганный грязью мотоцикл и вернулся в зал ожидания. Мужик уже проснулся, сидел потягиваясь, почесывая затылок и косился на цветные бирки, привязанные к чемодану.
— Не пойму чего-то, — сказал он, широко зевая. — Не по-нашему, что ль, написано?
— Заграничные, в аэропорту навешивают…
Мужик вскинул круглое курносое лицо, усыпанное мелкими веснушками, с минуту вприщур глядел на него.
— Выходит, это ты из-за границы катишь?
— Выходит…
Степан так истосковался по родной речи, что радовался каждому вопросу незнакомого человека. В вагоне он больше слушал других, а сам не встревал в разговор, боясь, что с непривычки не сразу вспомнит нужное слово и оконфузится, но тут он точно припал к ключу с чистой прозрачной водой и пил жадно, взахлеб, не передыхая. Он смотрел на мужика так, будто уговаривал его — говори, родной мой человек, выпытывай, все скажу, что хочешь…