Мотор заглох, Степан слез, разминая одеревеневшие ноги, долго глядел с бугра на деревню.
— Теперь я сам дойду…
— Ага! — Кузьма догадливо заулыбался. — Супризом хочешь? Понимаю!..
Степан порылся в чемодане, достал кожаные перчатки, протянул мужику.
— Обидеть желаешь?
— Нет, от души дарю, чтоб память была! — Степан насильно вложил в руки Кузьмы перчатки. — И жду тебя с женой в гости, слышь? Непременно! И с Егором тебя познакомлю — хорошие люди должны знать друг друга!..
Они простились, Кузьма вскочил на мотоцикл и скоро скрылся в золотистой на восходе завесе пыли…
Ковыльная трава на бугре чуть шевелилась под слабым рассветным ветром. Степан чиркнул спичкой, закурил, но, сделав две-три затяжки, загасил сигарету подошвой ботинка и, рванув чемодан, пошел напрямик через поле, по бездорожью, с хрустом давя высохшие стебли бурьяна.
Увидев вдалеке трех подростков, он остановился, передохнул.
Они шли овражной низиной и вели на привязи трех разномастных коров. Он двинулся наперерез им, царапая кожу чемодана, чуть не волоча его по бурьяну. Ребятишки придержали коров и, похоже, стали ждать, когда он подойдет ближе.
Степан уже хотел крикнуть им что-то, но они опередили его и поздоровались первыми, как заведено всегда в русской деревне, и он окончательно почувствовал себя дома. От взгляда его не укрылось, что они встретили его с некоторой настороженностью, переглянулись между собой — нездешний вид его не вызывал, видимо, их доверия, а может быть, смущало то, что он с чемоданом лез напрямик по заброшенному полю, а не шел, как все люди, по дороге.
— Ты чей? — спросил он паренька, загорелого до смуглоты, с розовым облупленным носом.
— Я Дымшаков!
— Ив самом деле похож! — обрадованно подтвердил Степан и обернулся к другому веснушчатому, белобрысому пареньку. — А ты кому родия?
— Черкашин я…
— Ага!.. Ну и как мать? Здорова? Все в сельсовете работает?
— Там…
Он встретился глазами с третьим подростком — темно-русым, державшимся чуть замкнуто и строго. В то время когда его сверстники улыбались, он был не по-детски задумчив, словно чувствовал себя взрослее их.
— А… ты?
Мальчик, точно раздумывая, сузил густые ресницы, потом вскинул стриженую голову.
— Гневышев…
Степану показалось, что он ослышался, но перед ним сияли родные до боли глаза Авдотьи, и, сделав неуверенный шаг вперед, он проговорил, тяжело ворочая языком:
— Что ж мы, сыночек, не признаем друг друга, а?
Мальчик побледнел, отступил от него, глаза его расширились, потом он рванулся к нему, повис на шее, за-хлебываясь от крика:
— Тя-а-ть-ка-а!.. Тя-а-ть-ка мой!.. — По щекам его текли слезы, он глотал их, и смеялся, и повторял как одержимый: — Тя-а-ть-ка-а!..
Прижимая сына к себе, Степан гладил его узкие плечи и тоже ничего не видел от слез.
— Пойдем скорее домой! — опомнился наконец Пе-тюнька и потянул отца за собой. — А то мамка на ферму уйдет!..
Он взял отцов чемодан, но, отойдя несколько шагов, вспомнил о корове и повернулся к товарищам.
— Покараульте нашу Пеструху, ладно? А я потом ваших попасу!..
Степан подчинился сыну, а тот, не выпуская чемодана и большой отцовской руки, все оглядывался на него и обжигал нестерпимо счастливым взглядом. Уже попадались на улице первые знакомые черемшанцы, узнавали Степана, бросались навстречу, жали руки, обнимали, и он шагал, жмурясь от полыхавшего в стеклах окон солнца, и голова его кружилась, как хмельная.
Едва они ввалились на свой двор, как Петюнька истошно закричал:
— Ма-а-ам-ка-а!..
Авдотья выскочила на крыльцо, испуганно охнула;
— Да что с тобой, господи?..
Она видела пока одного лишь сына и не обращала внимания на того, кто стоял рядом, но вот беспокойный взгляд ее коснулся застывшего, побелевшего лица незнакомца с седыми прядями надо лбом и угольно-черными бровями…
— Степа… — побелев, тихо выдохнула она, — Неужто ты?
Силы вдруг оставили ее, и она не удержалась бы и рухнула с крыльца, если бы он не подбежал и не подхватил ее на руки. Она не кричала в голос, как все женщины, встречавшие своих мужей после долгой разлуки, только уцепилась за полы его плаща и, уронив голову ему на грудь, тряслась и исходила тихими слезами. Он не успокаивал, не утешал ее, а сам судорожно глотал слезы, никого не видя, еще не веря до конца, что кончились все его муки…
Степан первым заметил русоголовую девочку, испуганно жавшуюся к крылечной балясине, и понял, что это его дочь, и поманил:
— Иди ко мне, Машенька…
Девочка оглянулась на дядю Мажарова, стоявшего рядом, он подтолкнул ее, и она робко, точно по хрупкому льду, шагнула к отцу, ухватилась за его протянутую руку и прижалась к ней щекой.