Так, не выпуская из объятий Авдотью, облепленный детьми, он вошел в избу и опустился на подставленный какой-то старухой табурет. Что это за бабуся? Где и когда он видел ее глаза?
— Это Мажаровы — мать и сын, — уловив его взгляд, пояснила Авдотья. — У нас квартируют…
— Это какие! Уж не те ли самые?
— Да, да, те самые! — ответил за хозяйку Константин и, шагнув от порога, пожал Степану руку.
Степан не отпускал от себя ни на шаг ни детей, ни Авдотью, пока она не вспомнила, не всплеснула руками:
— Батюшки! Я совсем ополоумела от счастья! Коровы-то мои, поди, ревмя ревут!
— Я тоже пойду с тобой на ферму! — Степан поднялся.
— Ты же устал с дороги, отдохни, — просила Авдотья, но по глазам ее было видно, что довольна она без меры. — Я живенько их подою!..
Но Степан не захотел расставаться с нею даже на какой-то час и, сбросив плащ, вышел вместе с Авдотьей на улицу. Деревня уже проснулась: хлопали калитки, выгоняли овец, шли за водой к колодцу.
Доярки на ферме мигом сбежались, целовали Авдотью, иные плакали, стоял такой гам и крик, что ничего нельзя было разобрать.
— Иди, Дуня, иди домой! — наперебой уговаривали они. — Мы разберем твоих коров и подоим. Один раз в жизни такое бывает! Иди!..
И Авдотья уступила, взяла Степана за руку, и так, не разнимая пальцев, как молодые, они снова шли по улице, опять здоровались со всеми, но будто никого не видели.
Изба уже опустела, ребята убежали пасти корову, Макаров с матерью ушли в поле, сквозь распахнутые настежь окна доносился шум улицы.
— Помыться бы мне, — сказал Степан, — а то я пропылился насквозь…
— Может, на речку сходим? Искупаемся?
— В самый раз!
Они остановились посредине избы, посмотрели друг на друга и, точно сговорившись, молча обнялись и стояли так, не дыша, слушая, как бьются в счастливом ладу их сердца. Потом Авдотья, открыв сундук, стала вынимать мужнины рубашки — старые, еще памятные ему, чисто выстиранные, отутюженные, и совсем новые, недавно только сшитые.
— Ну как, по душе тебе? — спросила Авдотья и развернула одну рубашку — небесно-голубую, с открытым воротником и короткими рукавами. — Нынче весной в сельпо зашла, гляжу — какой красивый материал, дай, думаю, сошью еще одну рубашку — вернется к лету и наденет ее…
Он вдруг тихо опустился перед ней на колени, плача, начал целовать ее пахнущие молоком руки, и она стояла, чуть запрокинув бледное лицо, и глаза ее тоже были полны слез. Она не отнимала от него свои руки, шептала дрожащим от волнения голосом:
— Встань, Степа… Родной мой!.. Ребята могут прибежать…
— Ну и что? Пусть видят, какая у них мать! — бормотал он, ловя подол ее платья, зарываясь головой в ее колени. — Если бы я сейчас умер, мне бы не было страшно! Разве есть другой такой счастливый человек на земле?
— А я? — спросила Авдотья.
Спустя полчаса они спустились по овражку к речке, перебрались на другой ее берег, пошли скошенной луговиной к синевшей вдали старице. Пахло сохнущим сеном, земляникой, шелестела под ногами жесткая стерня, плыл в вышине, делая размашистые круги, коршун, всплескивала в ближнем озерке рыба.
В тени развесистого куста, на желтом песочке они бросили полотенца и стали раздеваться. Степан, оставшийся в одних трусах, вдруг увидел, что Авдотья, сняв платье, сидит в рубашке, поджав колени.
— Ты что? — спросил он.
— Отвыкла я… — созналась она и вся вспыхнула огнем.
— Вот чудная! — Степан рассмеялся, подбежал к ней, поднял ее на ноги. — Давай помогу…
— Нет! Нет! Ты иди, я сама…
Чтобы не смущать ее, он бросился в воду, и она раздалась под его сильным телом. Авдотья вошла следом, окунулась, прикрывая руками грудь.
— Это ранило тебя сюда? — Она коснулась пальцем розового шрама на его плече.
— Нет. — Он помолчал. — Это в лагере… Как я тогда не подох — не понимаю, всякую падаль собирали и ели, лягушек живыми жрали, мышей… А как увидят, что ты несешь в барак что-то, сразу бить! Ну вот мне и досталось!..
— А это? — Она тронула другую синеватую отметину ниже лопатки: будто кто секанул топором.
— Осколком шарахнуло, когда в плен меня взяли… Истек весь кровью, не помню, как подобрали, а когда очнулся, вижу — не к своим попал…
— Бедный ты мой! — Она погладила его по голове, прижалась щекою к его горячему плечу. — И у нас тут жизнь нелегкая. — Авдотья из-под руки посмотрела на другой берег старицы, на стога сена, уходившие к лесу, на зеркально чистую воду, отражавшую белый пух облаков. — Один Аникей дышать не дает…