Ему вдруг стало одиноко и тоскливо среди голых валунов, на безлюдном клочке земли между каменистой тройной и тревожным, неутихающим прибоем. Он быстро оделся и пошел на голоса и смех, мимо пестрых зонтиков, воткнутых в песок, мимо плетеных топчанов и шезлонгов, где, беззащитно раскинув руки и закрыв глаза, лежали люди; у самого берега плескались дети, пухлые голыши шлепали ладошками по воде; из чаши бухты вырывались остроносые глиссеры и неслись по синему простору; над пляжем на каменистом выступе лепился маленький ресторанчик, и Пробатов завернул к столику под полосатым тентом. Ему принесли стакан сухого вина, он пил и без интереса разглядывал женщин, удивительно милых в своих простеньких цветных сарафанчиках, разглядывал будто впервые их ноги с тонкими щиколотками, розовыми, младенческими пятнами, с ярко, кроваво раскрашенными ногтями. Может быть, он старомоден, но он находил это безвкусным, хотя, вероятно, кто-то видит в этом свою прелесть…
За кустами акации шумел фонтан, из длинного клюва птицы, похожей на цаплю, била упругая струя воды, и солнце, просеиваясь сквозь зеленые ветви, вплетало в нее золотоносную нить; откуда-то наносило запах молотого кофе и жареного мяса, но все поглощало властное и све-жее дыхание моря…
К обеду он опоздал, жена и дочь уже заканчивали трапезу — иначе он не мог назвать их священнодействие за столом.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила жена, и он опять возмутился. Почему они относятся к нему как к тяжелобольному человеку? Он здоров, совершенно здоров!
Увидев их надутые, обиженные лица, он не стал оправдываться, без всякого аппетита ел все, что ему подавали, косился на лежавшую у края стола свежую газету, пе читал, а только делал вид, что читает. «Как они не могут понять, что я болен более тяжелой болезнью — болезнью совести?..»
Он дождался, когда жена и дочь удалятся к себе в номер, и, бросив на стол скомканную салфетку, поднялся. Спустившись в парк, он бесцельно побрел по усыпанной мелким гравием дорожке, прислушиваясь к ворчливому скрежету под ногами. Ах, какая тоска! И ни одной родной души кругом. Многих из тех, кто отдыхал здесь, он не раз встречал на разных совещаниях и пленумах, знал по отчеству, но нельзя же подойти и попросить — мол, побудьте со мной, что-то мне сегодня не по себе…
С теннисной площадки, огороженной высокими сетками, доносились глухие удары по мячу. Пробатов постоял в тени магнолии, украшенной восково-белыми цветами, потом вошел на площадку, сел на гнутую деревянную скамейку и несколько минут следил за игрой. Играли двое — высокий, начинавший седеть мужчина, сухоногий, жилистый, ловкий в движениях, видимо, тренер — Пробатов не раз его видел на площадке, — и стройная, светловолосая девушка в короткой спортивной юбочке и такой же белой спортивной тенниске. Она посылала длинные и резкие подачи через сетку, металась то в один, то в другой квадрат площадки, гибко прыгала, отражая сильные мячи партнера. Она поспевала и к самой сетке, когда тренер давал низкие срезы, легко отбивала мяч.
Пробатов, замирая от нежности и волнения, разглядывал ее светлые волосы, туго стянутые желтой ленточкой, по-детски наивное лицо с полуоткрытыми губами, маленькую грудь, вздрагивавшую при беге, литые иожки, обутые в заграничные кеды. У нее была шоколадного загара кожа, и, когда она рывком кидалась за мячом, будто пластаясь в полете, открывались то темная полоска спины, то бронзовый упругий живот. Удары мяча уже отдавались в виске — бум! бум! «Все кончено, — твердил он себе, — для. тебя все кончено, и ты напрасно терзаешь себя этой иллюзией жизни. Ни одна девушка, похожая вот на эту, уже никогда не будет твоей, ушло твое время, и незачем обманываться. А что, собственно, кончено? У тебя же никогда ничего не было, кроме той истории…»
Это было в одну из тяжелых послевоенных зим. Хлебозаготовки затянулись до Нового года, и он иногда до полуночи высиживал в обкоме, дожидаясь сводок из районов и звонка из Москвы. Однажды, поднимаясь на второй этаж, он услышал дробный стук каблучков и увидел взбегавшую по другому крылу лестницы молодую женщину. Вскоре она сменила пожилую секретаршу, которая давно просилась на пенсию, и для Пробатова началась какая-то новая, влекущая, но опасная жизнь. Никогда прежде с ним не случалось ничего похожего! Он считал, что в его годы, с таким чувством ответственности за других он просто не способен увлечься, влюбиться, и вот на тебе — будто помолодел, ощущал свое тело, упругость мускулов. Он потерял всякую осторожность и позволил себе забыться настолько, что однажды в присутствии помощника взял ее за руку и засмеялся. Помощник бросил на него недоуменный взгляд, отвел глаза, и, когда за ним закрылась дверь, Пробатов сказал самому себе — пора кончать. Он зашел в своей страсти слишком далеко. Этой вольности ему не простят. Он перевел секретаршу в общий отдел, затем устроил ее в приемную председателя облисполкома и, теперь, встречая ее лишь изредка, слегка приподнимал шляпу, кланялся… Женщина отвечала кивком, проходила мимо как слепая…