— Ну что ж, — раздумчиво протянул Константин. — Или он поймет, что надо считаться со всеми нами, или нам придется отказаться от него самого.
— Да разве такие мужики валяются на дороге? — в сердцах крикнул Саввушка. — Ему же, дьяволу, цены нет! А если зарвется — всем беда будет!.. Укорачивать его вовремя надо и правду в глаза резать, на правду он всегда отмыкается… А ты, поскольку рядом с ним, почаще ему оглобли заворачивай, чтобы не уросил без ума.
Он дернул вожжи, телега качнулась, перекашиваясь на одну сторону, с верхушки воза скатился тугой кочан капусты, запрыгал, как мяч, по гребням застывшей грязи.
Константин подобрал его, хотел бросить Саввушке, но тот уже сворачивал в ближний проулок. Не выпуская кочана из рук, он пошел следом за подводой, подгоняемый безотчетной тревогой… Неужели Дымшакову будет не по силам эта новая ноша? И умен, и смел, и бескорыстен, и все-таки он до конца не понимает, какая ответственность легла на его плечи. Как это трудно — вести за собой других, отзываться на голос каждого человека! Но ведь никто и не рассчитывал, что Дымшаков сразу повернет по-иному всю жизнь в Черемшанке — он принял нелегкое наследство от Лузгина, не скоро залатает все прорехи в хозяйстве. И хотя люди с охотой выбрали его своим вожаком, они давно перестали верить только словам, кто бы их пи произносил, им нужно на деле доказать, чего ты стоишь… Они со временем забудут обиды, которые нанес им Лузгин, но снова отвернутся от любого, кто станет по старинке командовать. Прошлое всегда учит, но, пока человек на своей шкуре не познает многого, пока его мысль не станет выражением его собственного опыта, ему не достичь той душевной щедрости и глубины, без которых немыслим подлинный руководитель.
Но прошлое, видимо, учит не всех, и иные, пройдя через тяжкие испытания, остаются глухими к тому, чего требует от них жизнь. Константин вспомнил, как на пленуме областного комитета, куда его пригласили вместе с Егором, Лузгиным и Черкашиной, запальчиво и истерично кричал с трибуны приреченский секретарь Коробин, каялся, бил себя в грудь, изображая себя жертвой пробатовского диктата, и как Дымшаков гаркнул на весь зал: «Какой ты коммунист!.. Уж чья бы корова мычала!» Коробина не стали слушать, и он сошел с трибуны под осуждающее гуденье… В Черемшанку возвращались на председательском «газике», возбужденные, горластые, вспоминали обо всем, что слышали на пленуме, вели себя так, словно Лузгина не было в машине, словно он не сидел впереди, рядом с шофером, намертво вцепившись обеими руками в железную скобку. За всю дорогу Аникей не сказал ни одного слова, дергался на ухабах, глядел на рыскавшие по колеям световые пятна от фар, и с его бугристого лба катились капли пота. Лишь перед самым въездом в Черемшанку он, не оборачиваясь, хрипло спросил: «Ч-чего, мужики, со мной будете делать?» За всех ответил Дымшаков: «Надо народ спросить — он лучше нас знает!..» У правления «газик» поджидала целая толпа, и Константин сразу попал в чьи-то объятия. Все откуда-то уже проведали, что и ему, и Егору, и Ксении вернули партийные билеты. Константин начал было делиться новостями с обступившими его че-ремшанцами, но Агаша Пономарева нашлась: «Айдате лучше в клуб! Там все и расскажете — вон сколько народу собралось, можно и собрание провести!» Ее голос потонул в одобрительном шуме, толпа отхлынула от машины и повалила в клуб. И хотя никто никого не извещал, скоро клуб был набит до отказа, пришлось даже открыть окна, чтобы было слышно и тем, кто не сумел протиснуться в зал. Константин попеременно с Егором рассказывали о том, что происходило на пленуме. Стояла напряженная тишина, в распахнутые окна врывались шорохи ночи, бились о стекла ламп ночные мотыльки. Вопросам не было конца, пока в заднем ряду не подняла руку Авдотья Гневышева. «Правду или нет говорят, что Константина Андреевича забирают от нас в райком?» Зал загудел, и Авдотья крикнула: «А что до меня, то я бы их сейчас обоих выбрала — Егора председателем, а Константина Андреевича парторгом, и душа была бы на мосте!» Казалось, от грохота ладош и криков рухнут стены. Константин несколько раз вскакивал, чтобы унять разбушевавшийся зал, но ему не давали говорить. Он чувствовал, как теплеют и набухают веки… Получалось совсем не по Уставу, что его выбирали парторгом на общем беспартийном собрании, и он, как мог, пытался это объяснить людям, а Дымшаков хохотал во все горло: «Ниче-го-о-о!.. Покрепче будет!..» Однако, когда речь зашла о нем самом, вышла непредвиденная заминка. Едва назвали его фамилию, как у края сцены вынырнула Анисья, замахала руками: «Стойте, мужики! Стойте, бабы!» Зал затих. «Сто раз отмерьте, прежде чем за Егора руку подымать! В своей избе он и бог, и отец, и ребенок малый, я за всю жизнь от него ничего худого не видела, но характер у него — надо бы круче, да нельзя! Не пожалейте потом!» Катился по рядам смех, до слез хохотал сам Егор, потом, смущенно покашливая, признался: «Правду баба говорит — уж такой я сотворен!» Лицо его посуровело, и, глядя немигающими глазами в зал, он заговорил с хрипотцой, волнуясь и сбиваясь: «Потачки мне, конешно, не давайте!.. Чуть что… если зарвусь — не щадите! Вяжите по рукам и ногам и гоните с глаз долой!.. Помните моего покойного тезку Егорку Чурова? Он, бывало, как напьется, так на всех с кулаками лезет, а в своем доме рушит, что попадает под руку: самовар так самовар, посуда — так бей посуду! Не удержи его — он печь развалит и за крышу примется!.. Женка с перепуху звала соседей, они вязали Егорку, и он сразу становился смирней смирного… Вы же меня тверезого выбираете и не первый год знаете — я своих сил, какие есть, не пожалею!.. Но и вы не жалейте меня, если я покажу свой дурной характер!..» Его не дослушали, и над головами людей взметнулись и закачались живые руки и долго не опускались… О Лузгине совсем будто забыли, хотя он сидел за столом президиума, не поднимая глаз, положив на кумачовую скатерть вздрагивающие руки. Но в конце собрания выскочил на середину зала кладовщик Сыроваткин, покрутил жилистой шеей и попросил слова. «Мы должны, граждане колхозники, поблагодарить родную нашу партию и правительство, что они помогли нам вывести на чистую воду таких горе-руководителей, как Аникей Лузгин!» Зал взорвался негодующими криками: «Ах ты, лизоблюд окаянный!», «Связать его одной веревкой с Аникеем и под суд!». Люди не успокоились до тех пор, пока не решили передать дело о бывшем председателе и его помощниках в районную прокуратуру. Расходились глубокой ночью, под звездами, гомонили на всю деревню, и до самого рассвета не гасли в избах огни…