— При чем тут твоя дочь, если я люблю тебя? — сбивчиво и торопясь говорил он и все пытался поймать ее руки и удержать в своих. — Для меня просто нет дороже и ближе человека, чем ты!..
— После всего, что случилось, Костя, я не смогу быть с тобой! — Казалось, она справилась со своим смятением, заговорила тихо и сдержанно. — Я не хочу любви из жалости!.. Я не хочу никаких скидок ни для себя, ни для тебя!.. Что-то ушло вот отсюда! — Ксения прижала руки к груди. — Я сама не знаю и не понимаю, но лгать не умею — нету во мне того, что было еще недавно… Не осуждай меня и прости…
Она оттолкнулась от дерева и пошла, шурша желтыми листьями, неуверенно, точно ощупью, в потемках. Константин бросился за нею, схватил за руку, и теперь она шагала рядом, подчиняясь его воле и силе.
— Я не верю, что мы должны вот так расстаться!.. Это бессмысленно и дико! — Он все крепче стискивал ее пальцы. — Может быть, тебе нужно побыть одной, даже на время уехать, прийти в себя — пусть будет так!.. Но я буду ждать тебя, сколько ты захочешь! Слышишь, Ксюша? Ждать и писать тебе!.. А ты только отвечай, что здорова, что все в порядке, хорошо?..
— Хорошо. — Она вынула из рукава тужурки скомканный платок, приложила к глазам. — Ты дальше не иди со мной… Не стоит! Я лучше одна…
— Когда ты едешь?
— Да, наверное, раньше вечера не соберемся…
— Тогда позволь мне проститься с тобой…
Он положил руки на ее плечи, бережно притянул к себе, увидел близко-близко ее огромные, испуганные, полные влажного блеска глаза, трепетные ресницы и. коснулся губами ее дрожащих губ. Они и не поцеловались, а лишь обожгли друг друга дыханием, и Ксения отпрянула, пошла, не оглядываясь, закрыв ладонями лицо…
А вечером вместе с Егором Дымшаковым и Васеной он провожал Яранцевых за деревню, шел, вслушиваясь в протяжный скрип колес, ловил рассеянно-улыбчивый взгляд Ксении, сидевшей с ребенком на узлах. Корней и Пелагея пристроились позади, насупленные и молчаливые. Не глядя ни на кого, скреб сапогами окаменевшую грязь Дымшаков, суровый, непреклонный. Не спуская зареванных глаз с матери, вприпрыжку бежала за телегой Васена — она впервые надолго разлучалась с родителями… Вырастали вдоль большака телеграфные столбы, облитые заходящим солнцем, от них тянулись в степь длинные тени, с повисших проводов и черных крестовин с сухим шорохом сыпались воробьи, пропадали в бурой щетинистой стерне. За сжатым полем у самого перелеска нежно голубели озимые, точно там разлилось чистое озеро…
На опушке Никодим натянул вожжи. Егор обнял Корней, Пелагею, пожал руку Ксении, помолчал, сурово сжав губы.
— Гляди, шурин, ежели подопрет, что свету невзвидишь, вертайся!.. Мы обиды помнить не будем — примем, так и быть!..
— И на том спасибо! — коротко ответил Корней. — Хоть смейся, хоть плачь, все одно больше одной жизни не проживешь!.. А нам уж немного осталось!.. Прощевай, не поминай лихом!.. Гляди нос не задирай, лучше поворачивайся к людям не брюхом, а ухом…
Словно опасаясь нового раздора и ссоры, Никодим по-нукнул лошадь, и телега рванулась, загрохотала по чугун-но затвердевшей колее, Васена кинулась к матери, заплакала в голос, побежала рядом с подводой, что-то выкрикивая напоследок.
— Эх, не удержали мужика! — устало и грустно сказал Константин.
— Кто же ему виноват? — тихо возразил Егор. — Сам захотел…
— Сам-то сам, а мы-то с тобой ни при чем тут, что ли?.. Нет, Егор Матвеевич, мы с тобой хоть с утра до ночи можем говорить разные слова, но если не поймем, чего люди хотят, к чему стремятся, так и не одного еще человека упустим…
— Да, это верно. — Дымшаков вздохнул, помолчал. — Мне тоже спервоначалу показалось, что не хитрое это дело — всякие там распоряжения давать… А вот придет иной с пустяковиной к тебе — лезет, надоедает, а на поверку эта пустяковина для него важней всего на свете…
Телега уже скрылась за бугром, а Константин стоял и глядел, как перелесок, насквозь пронизанный солнцем медленно ронял последние красные листья…
— Ну, куда сейчас? — спросил он.
— Пойдем на наряд, люди, наверное, уже собрались…
Они подождали Васену и торопливо пошли обратно к темнеющим на закате избам Черемшанки.
