На низкой турецкой шняве, сидя на голых пятках, ритмично кланялись востоку загорелые матросы, и тощие их зады в зеленых и красных шароварах то и дело вскидывались кверху, когда бритые лбы бесерменов в истовом благочестии припадали к палубе.
А у самого берега, словно щука, вытянулась торговая каторга с красивой, крытой лиловым бархатом надстройкой на корме. Из этой роскошной каюты вышел коренастый галерный пристав в красном камзоле; длинный бич служил безошибочным признаком его высокой должности. Пристав стал спускаться под палубу, к гребцам, на ходу разворачивая гибкое жало своего страшного кнута. Володимер напрягся, как молодой зверь, буравя взором галерного мучителя. Тогда Зодчий, обняв за плечи юношей, почти силой повернул их спиной к кораблю.
— Смотрите! — сказал он, поднимая глаза к крепости.
Белая твердыня с этого места была видна во всем своем величии и красе. В то время камни укреплений были еще совсем светлыми: они золотились на солнце, словно шкура старого белого слона, отчего стены и башни казались отлитыми из сплава бронзы и серебра. Но больше всего, если смотреть со стороны средневековой гавани, она была похожа на дракона. Каменный змей, раскинув далеко в обе стороны могучие крылья и лапы стен, положил огромную голову цитадели, в короне массивных зубцов и крытых тесом еще светлых кровель, на самую вершину скалы. И спокойно ждал, лениво поглядывая из глубины бойни в белесую даль лимана, терпеливо ждал появления врага, с которым ему было дано сразиться. Под гигантским телом золотистого чудовища еще более мрачным казался высокий, поросший дремучими бурьянами горб белгородского холма. Под самым замком, выделяясь над нижним поясом стен, выходивших к лиману, в боку холма темнело большое овальное пятно, возможно, место давнего подкопа.
— Там — ворота в подземелье, — сказал Войку, — в нем сто лет спит Юга-воевода со своим храбрым войском. Тот самый князь Юга Корьятович, который построил эту крепость на казну коварного волшебника, татарского Кубияра-хана.
— Целых сто лет? — переспросил Володимер.
— И проспит еще сто, если надо будет, — с воодушевлением продолжал молодой витязь, — пока не настанет для них час выйти на свет божий и прогнать самого сильного врага, который осмелится сюда явиться.
— Но как он туда забрался? — не унимался дотошный москвитин.
— Люди нашей земли верят, — улыбнулся мессер Антонио, — что их древний государь не был убит коварными боярами, как оно, по-видимому, и случилось, а удалился от мира со своими полками в эту гору и спит под стенами, которые построил, пока не разбудит его молва о великой опасности для его страны. Самой страшной опасности, которую он непременно отразит. Что и говорить, сыны мои, князь Георгий, или Юга-воевода, был храбрый воин; он, видимо, и изгнал отсюда окончательно орду. Литвин, как еще его здесь зовут, княжил, однако, недолго, не пришелся он чем-то по нраву своим боярам, а с изменой одной храбростью не справишься. Не нравился князь Юга и попам; такую обиду затаили на него святые отцы молдавской митрополии, что до сих пор отказываются внести его имя в синодик господарей, за которых надлежит молиться по праздникам.
— Юга-воевода сам, наверно, не жаловал ненасытных черноризцев, — проворчал Войку, воспитанный не слишком набожным отцом.
— Поэтому они и представили его в глазах народа чернокнижником и колдуном. Но люди, видимо, помнили сделанное этим рыцарем добро; потому и ходят до сих пор по их земле сказания о добром волшебнике Юге-воеводе, истребителе татар, защитнике простого народа.
Зодчий и юноши, двинувшись в обратный путь, поднимались теперь в гору, минуя базар и посады, вдоль широченного рва. Тут и там рабочие, спустившись, словно матросы к воде, в подвесных люльках на крепких канатах, доделывали и поправляли каменную внутреннюю облицовку этого искусственного ущелья. Другие работали на стенах — достраивали зубцы, крепили высокие крыши над башнями. Тут же трудились неутомимые белгородские пушкари.
Появление мессера Антонио всюду вызывало радушное оживление. Зодчий успевал и осматривать работы, и отвечать на приветствия, и продолжать беседу с обоими молодыми людьми.
Близ главных ворот их ждало новое зрелище, собравшее множество отнюдь не слабонервных белгородских зевак. На площадке между крепостью и посадом, служившей также лобным местом, по приказу пыркэлабов Четатя Албэ, вельможных панов Думы и Германна, наказывали вора. Преступника уже привязали к столбу, и кат, полуголый, заросший, казалось, до самых зрачков угольно-черной звериной бородой, готовился оказать честь своему ремеслу. Палач, как только что галерный пристав, разматывал длинный бич, его помощники раздували в жаровне угли, раскаливая клеймо. Тут же, в назидание всем, на плахе, на которой секли головы разбойникам и убийцам, лежал и сам предмет кражи — три небольших, от долгого употребления стершихся до толщины бумаги серебряных византийских аспра. Палач со свистом взмахнул бичом. На спине наказуемого вспухла кровавая полоса, и раздался металлический гортанный вопль, словно в груди его взорвалась мера пороха. Кат ударил снова; тело осужденного дернулось еще до того, как кнут коснулся кожи, по спине его медленно проползли три кровавых струи. Зодчий, не останавливаясь, провел юношей мимо, в свой дом, продолжая рассказывать, больше для Володимера, о прошлом Белгорода и его крепости.
— Однажды, — поведал он, — копая фундамент под внешние стены, мы нашли в глубине холма основания других укреплений, возвышавшихся тут в непроглядную старину. И поняли, что давным-давно здесь был другой город. Может быть, он был богаче, многолюднее, красивее нашего, может быть, его стены следовало почитать вершиной мастерства. Все исчезло без следа, все забыто людьми. Долгий труд, озарения, бессонные ночи другого зодчего, построившего ту, прежнюю, крепость, рассыпались прахом. Грамоты, в которых были записаны его дела, давно сожжены. И даже стены превратились в пыль.
— Нынешнему Белгороду, мастер, такое не грозит, — сказал Володимер. — На всей этой стороне, от Кракова до моря, нет такой могучей крепости.
— Она когда-нибудь тоже станет пылью, ответил архитектор, — и неизбежное не должно вызывать у нас печали. Но как часто нам, выкладывающим своды, хочется спросить: люди, где ваши города? Почему вы не сохранили Афины, Вавилон, египетские Фивы, финикийский Сидон, Карфаген и самый Рим? Как могли допустить гибель величайших ваших гнездовий? Разве вы перелетные птицы? Или степные волки, не берегущие логова? Ведь даже медведю оно дорого, даже этот зверь отстаивает его ценой жизни!
— Люди всегда сражались за свои города, — убежденно заявил Войку.
— Вовсе нет, их чаще сдавали, — возразил Володимер. — Трусливо сдавали, без боя.
— И еще чаще — предавали, — продолжал мессер Антонио. — А потом тоже разрушали и жгли. Кое-где в старых книгах можно еще найти два-три беглых слова о том, что здесь, где стоит Монте-Кастро, при Александре Македонском была греческая Тира. Что дошло от нее до наших дней?
— Мы с ребятами, — сказал Войку, в этой комнате всегда чувствовавший себя мальчишкой, — нашли как-то у берега, за посадом, большой камень с глубокими букиями, как на старых могилах. Отец Галактион прочитал на нем неколько слов. Писано было по-гречески.
— Видел я ту плиту, — Зодчий задумчиво кивнул. — От надписи мало что осталось, но можно разобрать, что камень стоял у храма Ареса, бога войны. А раз такой храм существовал, значит, он рано или поздно должен был быть разрушен. Очень хрупкое сооружение — храм бога войны, как крепко его ни строй.