После подъема по длинной лестнице Генрих был вынужден остановиться и отдышаться в ожидании, пока уймется дрожь в мышцах. Отчасти для того, чтобы скрыть свою нужду в отдыхе, он стал раздавать приказания. Бекингему он указал держать наготове гонцов, чтобы вмиг доставили в Тауэр приказ об освобождении Сомерсета, как только Печать снова окажется в руках у государя. По строю был прогнан многократно повторенный возбужденными голосами приказ вызвать из комнат хранителей Печати. Срочно.
Во рту у Генриха пересохло. Он поднес руку к горлу и кашлянул. Ему тут же без слов протянул фляжку стоящий за его спиной Дерри Брюер. Король, тоже молча, взял ее и при первом же глотке шумно поперхнулся, густо, до слез покраснев: там оказался виски.
– Это лучше, чем вода, государь, – тонко и знающе усмехнулся Дерри. – Сил сразу прибавится.
Король негодующе полыхнул глазами, но сменил гнев на милость и, прежде чем вернуть фляжку, сделал еще один крупный глоток: напиток в самом деле действовал и уже растекался по жилам благостным теплом. Не зря кое-где его называют «живой водой».
Еще один длинный лестничный пролет вывел Генриха на этаж, где располагались его собственные покои. Он шел, набирая ход, а слуги впереди торопливо открывали створки дверей. Вот здесь был суд над бедным Саффолком, Уильямом де Ла Полем – его тогда приговорили к изгнанию, а затем, сразу после отплытия из Англии, настигли и убили на море. Эти события Генрих теперь воспринимал как сквозь дымку, словно бы они происходили с кем-то совсем другим, посторонним, уже тогда шедшим ко дну забытья. Проходя по анфиладе, Генрих сознавал, что ум его чист; что душа словно вырвалась из тесного плена, а те призрачные путы порваны в клочья. Мысль о, не дай бог, повторном забытье остужала сознание зыбким змеистым холодком, словно у моряка, выброшенного из пучины на спасительную сушу, который оглядывается и вдруг видит, что ступни ему все еще лижут барашки темных волн.
– Боже, укрепи, – вполголоса пробормотал Генрих, входя в комнату и ухватывая глазами двоих, готовно встающих в приветствии.
Ричард Йоркский слегка раздался, отяжелел с той поры, как они последний раз виделись. Уже совсем не тот гибкий молодой человек, каким был когда-то. Но ухожен, чисто выбрит, и силой веет от его широких плеч и мускулистых ног. Ричард, граф Солсбери, значительно старше Йорка, но по-прежнему жилист (сразу видно человека с Приграничья), а на щеках здоровый румянец. При виде графа Перси Солсбери заметно помрачнел, но в следующую секунду оба они вместе с Йорком опустились на одно колено и склонили головы.
– Ваше величество, несказанно рад вновь вас видеть в добром здравии, – елейно-почтительным тоном произнес Йорк, когда король жестом велел им встать. – Я молился за вас вплоть до этого дня и нынче же прикажу звонить здравицы во всех церквах на вверенных мне землях.
Король полоснул по нему взглядом, между тем понимая, что отчасти гневается именно за то, что, заняв место временщика, Йорк проявил себя на нем весьма достойно. В сущности, изыскивать какую-то вину в лорде-протекторе и его канцлере было не к месту, но тут Генриху вспомнился Сомерсет, томящийся сейчас по приказу Йорка в ожидании суда и неминуемой казни. Это подействовало укрепляюще. Вообще злобность была Генриху не свойственна, но в эту минуту он упивался высотой своего положения.
– Ричард, герцог Йоркский, – чугунным медленным голосом выговорил он. – Я повелел, чтобы в эту комнату была сейчас же доставлена королевская Печать. Ее ты передашь в мои руки. Сразу после этого я отрешаю тебя от должности Защитника и Радетеля королевства. Твой канцлер граф Солсбери тоже отстраняется. Моим повелением те, кого ты взял в заточение, будут освобождены. А их место займут те, кого ты выпустил на волю!
От этих слов короля Йорк побледнел, как под ударом хлыста.
– Ваше королевское величество. Я действовал сугубо в интересах страны, пока вы… – он замешкался, подбирая слова, которые б не резали слух, – пока вы были нездоровы. Моя верность, моя преданность короне непогрешимы.
Он быстро и зорко взглянул из-под опущенных бровей, оценивая изменения, произошедшие в этом человеке, что сейчас столь холодно и властно, с царственной повадкой поглядывал вокруг. Король Генрих помнился ему рохлей и душой, и телом, с желаниями, не выходящими дальше смиренной любви к молитве и тишине. А этот… Этот действительно был непреклонен в своей воле, хотя и бледен как воск.