- К чему ты ведешь? - Я пытался скрывать раздражение.
- Подумай, если бы ты автоматически рассчитывал в уме все силы, воздействующие на монету, и заранее знал, какая сторона упадет, ты бы мог говорить о случайности?
- Нет, - демонстративно отвернувшись, ответил я.
- Тогда что такое случайность?
Ввязываться в его разглагольствования желания не было, а поскольку ход его мыслей и так был мне не ясен, я просто пожал плечами.
- Невежество наблюдателя, - удовлетворенно произнес он, и вернулся к подбрасыванию монеты. - Расчет вероятностей - это занятие невежд, потому что вычислять вероятность наступления события может только тот, кто в принципе не знает всех причин его наступления. Это то же самое, что размышления древних людей о том, сколько жертв нужно принести богу, чтобы он ниспослал дождь.
- Я слышал об алгоритмах управляющих миром, - зачем-то сказал я. - О том, что все события в жизни каждого человека заранее предопределены.
- Как думаешь, предопределено ли выпадение монеты на двухсотый бросок, который я совершу только завтра?
- Такие вопросы ставят меня в тупик, - устало потер я лоб. По-моему, у меня начиналась мигрень.
- Представь, что время - это река, а мы - бревна плывущие по ней. Предопределенность - это заграждения, установленные в разных местах реки. Большие и маленькие. Они корректируют наше движение, слегка или кардинально. Монета в этом потоке - крохотная песчинка. Заграждения на нее не действуют, она проскакивает сквозь них. Остановить ее может разве что капитальная стена. К счастью таких стен не ставят, иначе река выйдет из берегов. Понимаешь о чем я? - хитро посмотрел он на меня.
- Смутно. - Я уже массировал виски.
- Для монеты предопределены только законы, по которым она существует, как для песчинки определено русло реки, по которой она плывет. Предсказать, как монета упадет завтра, невозможно ни с какой вероятностью, потому, что ты не знаешь, что с ней станет и где она окажется. Она свободный радикал в потоке времени, слишком незначительный, чтобы история мира строилась с учетом его существования.
- Круто, - с деланным впечатлением кивнул я.
Он наклонился ко мне, словно собираясь шепнуть что-то на ухо, и мрачно улыбаясь, сказал:
- Чем уже твоя задница, тем легче тебе проскальзывать мимо заграждений. Будь песчинкой, и судьба не сможет схватить тебя за зад. Она тебя даже не увидит.
- И как же я ею стану, если ты сам сказал, что я - бревно?
- Твои габариты зависят от твоих действий, - отстранился он. - Чем больше ты на себя берешь, тем крупнее становишься.
- Ты поэтому так спокоен? - наконец повернулся я к нему. - Думаешь, ты слишком мелок для мира, чтобы он тебя заметил?
- Посмотри на меня. Кто я? Обычный пацан, без роду, без племени. Я не гонюсь за деньгами, властью или известностью. Мои амбиции ниже плинтуса. Я никто и звать меня никак. Крупные рыбы гордятся тем, что они имеют, пользуются своей властью, поедают мелкую рыбешку. Зато когда приходит трал, крупная рыба отправляется на стол трапезе судьбы, а вся мелочь ускользает.
- Похоже на сказку о мудром пескаре, - заметил я. - Только она плохо закончилась.
- Никто же не говорит, что нужно отсиживаться в укрытии. Нужно просто быть мелкой рыбой, а проблемы с крупной разрешатся сами по себе.
- Не хочу ломать твою теорию, но насколько я знаю, судьба человека определяется еще до его рождения. И даже если он будет тихим и кротким, ничто не спасет его от внезапной известности или власти, пользоваться которой, по твоему мнению, очень нехорошо.
- Так это все не есть константа. Это лишь свет прожектора на вышке часового. Он выхватывает тебя из темноты, делая мишенью. Что мешает спрятаться от него?
- Монарший титул, полученный при рождении, например.
- Нет ничего невозможного, - отмахнулся Виктор. - Любой человек может спрятаться от самого яркого света. Главное, чтобы он сам того захотел. Свет приятен. Нужно быть мужественным человеком, чтобы предпочесть ему холодную темноту.
- Можно подумать ты предпочел, - усмехнулся я. - Теоретик.
- Представь себе, - гордо ответил он. - Мне пришлось многое перенести, прежде чем я понял, что к чему. Моя старшая сестра как-то нашла себе неудачного хахаля - матерого зека. И я, и наши родители были против, но она никого не слушала, думала, что зек - это романтично. В итоге она стала алкоголичкой и воровкой, и еще долго терроризировала родителей бурными запоями. Вместе со своим недоноском она приходила к ним домой требовать денег. Продлилось это не долго. Родители умерли, и я остался один против сестрички и ее “бойфренда”. Им ой как захотелось отобрать то, что по завещанию причиталось мне. И однажды этот зек подговорил собутыльников разобраться со мной. Слабоваты оказались пацанчики. Когда я убил их, предварительно узнав, кто их навел, я отправился прямиков на хату к сестричке и зарезал эту суку вместе с ее трахалем. Соседи, конечно, вызвали тогдашнюю милицию, но я не желал расставаться со свободой и перебил, и ментов, и соседей тоже. Потом меня все-таки скрутило подкрепление, так что я оказался за решеткой на пожизненном сроке. Там меня сразу невзлюбили, попытались опустить. Тогда я убил и сокамерников, а потом и надзирателей. И, чего уж кривить душой, всех кто содержался в тюрьме.
- Ага, - саркастично покивал я. - А я неделю назад перебил половину Эона.
- Зря сомневаешься, - сощурился он. - Это было уже после Сопряжения, когда я перестал быть всего лишь человечком.
- Ну и что дальше?
- Когда я бежал, меня нашли и чуть не убили ГУПИ. Тогда-то я все понял. Нельзя высовываться, нельзя показывать, на что ты способен. Нужно быть песчинкой.
- Странную ты вывел мораль… Очень странную.
После этого рассказа он стал раздражать меня еще больше. Несмотря на его разглагольствования про “песчинки”, высокомерие из него так и перло. К тому же, если ему верить, он был еще и кровожадным убийцей, что отнюдь не настраивало на дружелюбие по отношению к нему. Никакой юношеский максимализм, свойственный его возрасту, не мог быть ему оправданием.
Дорога заняла у нас двое суток. От почти непрерывного сидения мои ноги отекли и, выходя из автобуса ранним утром 22 числа, я испытывал при ходьбе ощущения сходные с теми, что бывают после видения.
На маршрутке мы добрались до нужного места. Если бы ОКСП подписывала на своем плане названия улиц, было бы еще проще, а так нам пришлось тупо ждать, пока машина не оказалась в нужной точке на карте, и просить: “Остановите здесь”. Целью нашего пути оказалось обшарпанное трехэтажное здание сталинских времен, с решетками на окнах, видимо отданное какой-то фирме.
Обходя его сзади, согласно маршруту, мы прошли по сырому темному двору, уставленному дорогими иномарками, и приблизились к расположенной в самом неприметном углу на уровне цокольного этажа черной железной двери. Я набрал на замке указанный доспехом код, и мы спустились в побеленное квадратное помещение три на три метра, пол которого был выложен серым кафелем, чистым, будто по нему никогда не ходили. На потолке светила одинокая люминесцентная лампа, а в дальней стене нас отражали хромированные двери лифта.
Когда я нажал единственную кнопку, предназначенную, как мне показалось, для вызова, откуда-то сверкнула вспышка, и раздался незнакомый голос:
- Сейчас впущу.
Двери лифта открылись. Выбор кнопок в кабине так же оказался не велик, ограничиваясь лишь кнопкой в виде стрелки вниз. По ее нажатию кабина не просто поехала, она рухнула, заставив мои внутренности сбиться в грудной клетке.
Пока мы спускались, мне почему-то вспомнился один голливудский фильм, где секретному подземному сооружению тоже предшествовало неприметное здание и лифт. Только там еще в холле перед лифтом сидел мужик с газетой.
Когда кабина остановилась, и двери раздвинулись, перед нами предстал тянущийся прямо от лифта прямой ромбовидный коридор. Отделанный матовыми пластинами стального цвета, он создавал атмосферу подводной лодки. Освещение здесь, как и в офисе, исходило снизу, его источниками были белые прямоугольные лампы, вмонтированные по краям пола, как огни на взлетной полосе.