— Неужто выстрелила бы?
— А как же?! Раненых же нужно спасать!
Обычное дело — перевязывать, поить, кормить, и отвозить тоже ответственно, но нетрудно.
А что помнится как самое трудное?
Большую керосиновую лампу, высоко подняв ее вверх, держать над операционным столом, когда идет какая-нибудь срочная ночная операция.
Электричество у нас не всегда было, движок часто ломался. На этот случай всегда была заправлена большая керосиновая лампа с хорошо протертым стеклом. За это один из санитаров отвечал, самый пожилой, ему лет сорок пять было, а может, и побольше.
Доктора любили, чтоб я лампу держала. Потому что я понимала, когда надо чуть передвинуться, чтоб тень от рук хирурга не перекрывала рану, и в то же время не мешать ни ему, ни ассистенту.
Я уже знала последовательность действий врачей, крови не боялась и была горда, что все делаю как надо. Хотя руки немели так, словно были не мои, помощи я не просила никогда. Потому что тоже помогала спасению человека. Так мне верилось.
Как сейчас помню — так и стоит перед глазами, словно кадр на кинопленке, — идет операция, грудь раненого располосована, какой-то сосуд вырвался из зажима и мелкими-мелкими кровяными брызгами веером оросил белый халат доктора Коли. А на лбу у него крупные капли пота. Ассистирующий другой доктор, Гриша, промокает ему лоб.
Они что-то бурчат. Иногда поругиваются, но не “страшными” словами. Меня они сейчас не замечают. А я выполняю почетную роль фонарного столба — держу лампу на вытянутых руках…
После операции садилась я к теплой печке, растирала руки — они затекали и становились как деревянные. А кто-нибудь из санитаров, чаще всего старик-ездовой, приносил мне кружку кипятка, ставил рядом, потому что сразу ее взять я не могла.
Один раз кто-то из них даже большой кусок сахара-рафинада, блестящего искрами под пламенем открытой печки, к кипяточку сунул. Дефицит это был страшный, а он мне его отдал. Я в сахар вгрызлась и зуб запломбированный сломала. Так огорчилась!..
Вообще и санитары, и ездовой как к дочке ко мне относились, ласково и заботливо. И про деревни свои рассказывали, и про семьи. Я тогда впервые про деревенскую жизнь наслушалась. Лица их я помню и сегодня…
Обстрелы
К нам на передовой пункт приехал фотограф. Вытоптав валенками снег, установил на этом пятачке штатив с фотоаппаратом и на фоне беленой стены школы снимал по очереди кандидатов в партию и для многотиражки. Все радовались развлечению, смех, шутки-прибаутки, и вдруг — автоматные очереди!
Упал как подкошенный фотограф, свалив свой штатив. Доктора кинулись в школу за своими автоматами. Мы лежали на снегу и стреляли, я тоже палила, сама не зная куда.
Как потом выяснилось, в тыл просочились немецкие лыжники в маскхалатах. Мы отбились, и они растворились в заснеженном лесу. А фотограф погиб, и двое солдат были ранены…
Второй раз я под обстрел попала, когда мы с одним немолодым майором из химслужбы поехали проверять воду в только что отбитую деревню Красная поляна: было опасение, что немцы колодцы отравили. Майору требовался второй человек в качестве лаборанта, и я вызвалась помочь.
Когда подъехали к горке, откуда уже в низине деревня была видна, вся в замерзших садах, начался минометный обстрел. Стреляли именно по нам: очевидно, мы были у немцев как на ладони на белой дороге в солнечный день.
— Ложись! — крикнул ездовой и сам пригнулся.
Лошадка помчалась вниз, а мины падали рядом и чуть сзади, негромко хлопали и взрывали снег до черной земли.
Мы растянулись в розвальнях, ездовой гнал лошадь, сани мчались, а немцы стреляли.
Я, чуть приподняв голову, смотрела во все глаза: было страшновато, но и интересно, словно не с нами это происходит, а какое-то кино идет.
Хлоп! Хлоп! И рядом с заснеженной дорогой то справа, то слева вспыхивают и остаются черные пятна от разрывов.
Обстрел прекратился, когда мы скрылись из прямой видимости, спустившись в ложбину к деревне.
— Проскочили! — объявил ездовой. (Вдруг вспомнила его имя: Василий Петрович.)
Мне потом объяснили: разрываясь, мины посылают свои осколки всегда вперед. А мы мчались с горы быстро, и у немцев все время получался перелет: кто-то там не умел точно наводить, к нашему счастью.
Но в этот же день я оконфузилась.
Пробы показали, что вода в колодцах хорошая. Майор мирно беседовал с командиром батальона и еще с кем-то, а я стояла рядом. И неожиданно — недалекий разрыв мины. Хлоп! — и я плашмя в снегу. Поднимаю голову, а офицеры стоят спокойно, на меня сверху смотрят. Ничего не сказали, не улыбнулись. Помогли мне подняться и продолжили разговор.