Однако майор считал своим долгом папу и Нину воспитывать, Воспитание заключалось в нудных и непонятных лекциях, тоскливых назиданиях на чужом языке по всякому поводу и укоризненном покачивании головой при виде детских шалостей.
Когда однажды майор заметил, что папа из баловства забрался на вершину приставной лестницы и мог оттуда свалиться, свернув шею, то он не кричал, не требовал немедленно слезть, а подошел к лестнице, властно позвал папу, а когда тот спустился, мальчику была прочитана часовая лекция на немецком языке о хулиганстве и об опасностях лазания по лестницам. Папа понял из лекции одно – лучше не хулиганить, а то придется час стоять перед скучно и ровно бормочущим майором.
Понять майора можно – дома у него оставались жена и дети, по которым человек очень скучал, а тут он видел, что мальчишка растет без родителей, под присмотром стариков, да еще в тяжёлое время, да еще неизвестно, живы ли родители вообще, да и не учится совсем. И майор считал своим долгом недоросля воспитывать.
Так и прожили до лета сорок второго года. Общее настроение у немцев было довольно добродушное, особой злости заметно не было. А летом началось их наступление на Дону с направлением на Сталинград. Советский фронт был прорван и быстренько покатился вспять, в глубь страны. Через Константиновку пошли на фронт боевые части. Однажды, шофер и денщик явились домой и сказали, что получен приказ на перебазирование на восток. Прозвучали слова о Сталинграде и Кавказе. На следующий день или через пару дней майор попрощался со стариками и с детьми. Он говорил по-немецки, а денщик переводил на ломаный русский: «Всего вам хорошего, счастливо оставаться, надеюсь, вы на меня не в претензии. Война есть война. Желаю дожить до конца войны без особых потрясений…»
И папа запомнил, хорошо запомнил, следующие слова, обращенные уже к детям: «Ваши папа и мама обязательно вернутся, я знаю, что ваш папа не погибнет, а придет домой и вас обнимет. Дожидайтесь родителей и ведите себя хорошо, чтобы не пришлось перед ними краснеть за поведение.»
В тот момент папа думал о том, что вот ведь, его отец воюет в Красной Армии, а тут немецкий офицер желает ему вернуться живым. И мой папа этому удивлялся и почему-то считал, что, раз немец так уверенно говорит, значит родители на самом деле живы, ведь наверняка майор что-то знает.
Майор сел в машину вместе с деншиком, и уехал вместе со всей частью. А папин папа – мой дедушка, которому майор желал счастливо вернуться, был в то время уже убит в бою, только об этом узнали гораздо позже.
Через несколько дней шофер вернулся забрать какие-то оставленные вещи. То ли забытые, то ли оставленные в надежде на недолгую командировку, этого уже никогда не узнать. Вещи – в том числе, зимние шинели, шофер забрал, загрузил ими всю машину, так, что места не оставлось. Затем показал на какое-то барахло, что в машину не влезло, и сказал, что этим можно пользоваться. Засмеялся, напомнил деду с бабкой и папе с сестрой, как прошлой зимой они меняли лишнюю одежду на хлеб, подарил на прощание какие-то леденцы и уехал, теперь уже навсегда. Больше никого из этих троих людей – майора, его денщика и шофера, папа никогда не видел и никогда о них не слышал.
Почему-то папа был уверен, что ушли они всё же на Сталинград – то ли в разговоре промелькнуло, что именно туда уходят, то ли соседи что-то слышали, то ли просто слово у всех на слуху было тогда. В принципе, при очень большом желании сейчас можно разузнать, куда часть ушла, как звали и юного дурня-нациста шофера, и рассудительного денщика, и симпатичного майора. Только зачем разузнавать? Скорее всего, почти наверняка, все трое там под Сталинградом и погибли. Если уцелели в мясорубке, то вряд ли выжили в зимнем окружении или в плену.
Второй год оккупации и зубной врач
После ухода артиллеристов какое-то время в городе армии не было. Папа даже уверяет, что вообще немцев не было, но тут, можно быть почти уверенным, что его подводит память – просто мальчишке дела не было до гражданских властей и «спецслужб», а тем до мальчишки.
Жилось, в принципе, нормально по военным меркам. Опять что-то меняли, опять что-то выращивали во дворе, донашивали обноски, чинили развалившуюся обувь, дети учились в школе, взрослые получали мизерную пенсию от городской власти (или от центральной оккупационной, этого папа не знал).
Особых событий папа и не помнит. В городе и вокруг города царило спокойствие. Никаких диверсий, никаких партизан в этом районе и слышно не было. Шахты, частично взорванные при отступлении советской армии, были немцами восстановлены и снова работали. Работали на них свои же. И винить в этом их может только тот, кто не жил годами в оккупации, когда надо семью кормить (но этих людей после освобождения обвинили в измене, но об этом позже). Да и весь город жил обычной провинциальной жизнью, с поправкой на оккупацию.