Иногда, но, по тому, как запомнилось папае, весьма редко, кого-то арестовывали. Папа был убежден, что во второй половине 42ого и первой половине 43его годов хватали только или почти только прятавшихся евреев. Оно и понятно – никаких партизан поблизости не было, никаких разведчиков тоже – видимо, район занимал далеко не самое важное значение в военных планах обеих сторон, но еврейские семьи, чудом уцелевшие в расправах первых дней, время от время раскрывались. Наверняка, люди не могли прятаться в одном месте, были вынуждены перебираться от убежища к убежищу, а тут их и хватали. Или «доброжелатель», вдруг заметивший, что долгими месяцами его соседи носят еду куда-то в погреб, да и едят много для небольшой семьи, доносил в полицию, в надежде поживиться наградой, а провести обыск – дело нехитрое. Может быть, иногда люди за долгие месяцы привыкали прятаться и ненароком теряли бдительность. Может быть, кто-то не выдерживал постоянного напряжения и выходил из погреба посмотреть на солнышко, попадаясь на глаза мерзавцу… И тогда полицаи этих людей уводили и прятавшихся, и тех, кто их укрывал. Нечастных увозили за город и расстреливали – всех, взрослых и детей.
Но папа признает, что случаев укрывательства евреев было мало. И винить жителей за отказ помочь беглецам нельзя. Если даже в Польше католических монахов и священников, прятавших еврейских детей в монастырях и костелах, все-таки немцы при раскрытии тайников не стреляли на месте, то на Украине расстреливали и священников, осмеливавшихся укрыть хоть одного еврея, хоть накормить его. (Обычных же крестьян и горожан за это «преступление» расстреливали и в той же Польше). Люди пересказывали друг другу ужасные случаи, как где-то на таком-то хуторе всех жителей сожгли за то, что на нем нашли еврейскую семью. Папа и тогда верил в эти рассказы, и сейчас, конечно, верит – подтверждающих документов достаточно, это сейчас иногда кажется, что невозможно сжигать людей просто за помощь гонимой семье – но сжигали.
Поэтому, когда еврейский парнишка или семья глубокой ночью, в полном отчаянии, окончательно оголодав, тихонько стучались в дом с просьбой вынести хоть немного еды, обитатели дома в лучшем случае из окна выкидывали немного хлеба, а чаще всего просто делали вид, что ничего не слышат.
Так как папин дом стоял в центре городка, то до них скрывающиеся беглецы не доходили, но мальчишки есть мальчишки, и между собой они всегда болтали о том, как вот, мол, кто-то ночью проходил, а утром полиция где-то в овраге обнаружила старушку-еврейку, которая уже была не в силах продолжать путь, но, судя по всему, остальным удалось уйти.
**
Арестов было мало, как уже сказано, но каждый из них запоминался деловитостью поведения властей – никакой злобы, никаких эмоций. Пойманных людей отводили на допрос, а потом увозили всё в тот же пригородный овражек и расстреливали.
Всё это стало привычным, люди приспособились.
**
Стали отправлять людей в Германию на работу.
Сначала развернулась широкая рекламная кампания. В публикуемых объявлениях, на созываемых сходках, в листовках (несмотря на отсутствие бумаги, для пропагандистских целей её всегда и у любой власти хватает) расписывались выгоды гастарабайтерства. От неплохих зарплат в настоящих немецких марках, до знакомства с укладом жизни и красотами Германии.
Кто-то уехал сам. От первых добровольцев пришли радостные письма – их всех действительно направили на хорошие рабочие места, неплохо платили. Реклама есть реклама. Молодёжь поехала уже охотнее. Письма приходить перестали. Окольными путями узнали, что реклама закончилась, оказалось, народ просто заманивали. Платить стали гроши, работать заставляли с утра до вечера, кормили из рук вон плохо, провинившихся наказывали дополнительными часами работы и штрафами.
Люди стали прятаться, их ловили русские же полицаи и отправляли в Германию в забитых досками вагонах, чтобы те не убежали. После войны вернулась половина – изможденные, ненавидящие немцев и клянущие собственную глупость (те, кто добровольно поехал).
Папины старики не работали по возрасту, но как-то выживали. А более молодые работали на шахтах, в мастерских, в железнодорожном депо, на ремонте дорог и так далее. Работали, разумеется, «на оккупантов», только в чем была вина какого-нибудь мужика непризывного возраста, лет пятидесяти, если для прокорма семьи он был вынужден чинить немецкие машины. В чём виновата мать двоих-троих детишек, мывшая полы в комендатуре или чистящая картошку немецким солдатам? После освобождения многих из этих «изменников» забрали уже в НКВД. Речь не о полицаях или тех, кто сдавал евреев или подполье. Речь о тех, кто пошел на работу, чтобы не умереть с голоду.