(В чем была вина тех, кого отступающая советская власть бросила, и кто просто пытался уцелеть, не совершая подлостей и не идя на службу в полицию? – кто знает? Ни в одной другой стране оккупированного немцами мира после разгрома нацизма не наказывали тех, кто оказался в оккупации и работал, дабы прокормить себя и детей. В СССР даже через тридцать лет после победы я сам заполнял анкеты, где указывал – в ответ на четкий и прямой вопрос, что родственники – в данном случае отец, – находились в оккупации в период 41-43 годов… И хорошо ещё, что «к ответственности не привлекались». Но это к теме папиных воспоминаний не относится).
**
После отьезда майора и его подчинённых, несколько месяцев постояльцев в доме не было. А зимой 42-43 годов поселилась немецкая женщина-офицер – зубной врач. В одной комнате поставили зубоврачебное кресло, другую комнату превратили в склад медикаментов, еще одну комнату заняла эта немка. Дом превратился в клинику с одним дантистом…
Каждый день с утра до вечера в доме толпились немецкие солдаты. Тут уж папа не может сказать, обязаны ли были они приходить на прием по назначению или же заходили, когда донимала зубная боль, а, скорее всего, и то, и другое. Дом пропах лекарствами, бабка постоянно стирала какие-то врачебные тряпки (но не одежду! Для стирки форменной одежды в германской армии существовала специальная служба прачечных). Дед опять что-то чинил и мастерил – какие-то скамейки для гостиной, превращенной в зал ожидания… Солдаты, приходившие на прием, вели себя тихо – как любые пациенты, вынужденные явиться на прием к зубному…
Опять повезло, конечно, что дом стоял в центре города и был большим, поэтому и отношение к дому, а, следовательно, к его жителям, было более-менее нормальным, даже, наверно, платили какие-то деньги за работу по обслуживанию дантиста (и еще повезло, что после освобождения семья не была обвинена в «пособничестве врагу» из-за этого).
**
За зубным врачом стал ухаживать молоденький офицер из какой-то другой, стоявшей неподалеку части. Он приходил каждый вечер, садился в гостиной и вел с врачихой неспешные разговоры. Когда потеплело, парочка стала посиживать на завалинке, ходили по вечерам гулять или в гости. Бабушка готовила еду и чай на всех. Жили очень мирно – «душа в душу».
А началась эта странная дружба между немкой и её ухажером, с одной стороны, и папиной семьей, с другой стороны, через пары недель после появления этой немки.
В один прекрасный день, после работы, та обратила взор на хозяев дома и усадила в зубоврачебное кресло сначала бабушку, потом деда, потом папину сестренку… Когда же очередь дошла до папы, тот, не желая подвергаться пытке бормашиной, выскочил из дома, пулей рванулся куда-то на окраины и просидел в каких-то заброшенных сараях, скрываясь, до темной ночи. Была мысль вообще домой не возвращаться, но, в конце концов, голод и ночной холод пересилили. Папа тихонько перелез через забор, открыл дверь, вошел на цыпочках в прихожую, надеясь, что все вокруг уже спят, и тут был намертво схвачен тем самым офицером, который ухаживал за дантисткой.
Офицер, держа папу за шиворот, дотащил его до кабинета (а папа в это время изо всех сил вырывался из рук ненавистного оккупанта) и усадил в кресло. Одновременно немец истошно звал врачиху и деда с бабкой. Все прибежали, врачиха схватила инструменты, а дед и бабка, вместо того, чтобы помочь внуку-пионеру отбиться от врагов, усердно помогали тем держать юного героя в кресле. Одним словом, спастись так и не удалось, и врачиха одержала полную победу, проверив все зубы, просверлив пару дырок и поставив пару пломб на больные зубы.
Зубы болеть перестали (а ведь шла война, никакого медицинского обслуживания не было, конечно, и лечились, в лучшем случае, «заговорами» и настойками трав и грибов). И повеселевший папа с немцами подружился.
Врач продолжала лечить зубы солдатам, а иногда принимала и местных жителей. Отношения установились крепкие и очень хорошие. Но однажды, уже поздней весной, пришел приказ на переезд. Немка собралась, сложила вещи и инструменты. Солдаты вынесли кресло и погрузили его в грузовик. Бабка в квартиранткой расцеловалась, дед её обнял и погладил по голове, как собственную внучку, и та уехала куда-то ближе к фронту. Осиротевший офицер ещё какое-то время заходил в гости, сидел в гостиной, иногда выпивал с дедом по рюмочке то ли дедового самогона, то ли принесенного шнапса, а потом и сам уехал вместе со своими солдатами. Тоже, видимо, на фронт. Больше никогда в жизни папа об этих людях даже не слышал. А было это уже в предверии Курской битвы – самого большого сражения сорок третьего года, одной из самых больших и тяжелых битв не только Второй мировой, но всех войн в истории человечества.