от слова. Язык и диалог фактически приняли форму взаимодействия между целыми областями мира.
Павлов, человек племени, естественным образом рассматривал окружение как стимул и даже не задумывался о стимулах как способе контроля окружающей среды.
В начале этого века русский психолог Павлов ставил опыты на собаках. Из них мы многое узнали об условных рефлексах. Павлов проводил эксперименты следующим образом. Собаку вкусно кормили и в то же время в поле ее зрения включали яркую белую или цветную лампу. Каждый раз во время кормления животного зажигали этот свет. После нескольких таких уроков, свет продолжали зажигать, но животное уже не кормили. Тем не менее у собак наблюдалось обильное слюноотделение. Столь же замечательные результаты удалось получить, когда вместо включения лампы во время кормления животного выдували отдельную ноту на охотничьем рожке или звонили в колокольчик, или раздражали собаке кожу слабым электрическим разрядом. После предварительной тренировки звук рожка или колокольчика и ощущение разряда начинали вызывать у собаки слюноотделение. Мы не предполагали, что собака, сколь бы умной она ни была, способна различать разницу в цвете или музыкальные ноты. Однако когда во время опыта менялись цвет лампочки или высота звука, слюноотделения не происходило. Даже звук чуть выше или ниже того, который использовался при тренировках, во время кормления не вызывал никакого слюноотделения. Собака совершенно его игнорировала.{2}
Природа беспокойства, которое ныне охватывает сознание человека, основана на многих исконных предпосылках. К примеру, работа Павлова по изучению условных рефлексов имеет совершенно разное значение для русского и для европейца. Павлов не мог тренировать собак, пока они полностью не приспосабливались к условиям лаборатории, где их содержали. То есть пока в лаборатории не обеспечивали температурный и звуковой контроль, адаптации к условиям эксперимента не происходило. Звонок не вызывал слюноотделения. Для европейца важнее всего было не приспособление к условиям эксперимента, а механическое вызывание слюны. В самом деле, обычные психологические эффекты не требуют лабораторных условий, Западный человек живет в рукотворной среде, в механически созданной и структурированной по времени:
Город-Фантом:
В буром тумане зимнего утра
По Лондонскому мосту текли
нескончаемые вереницы.
Никогда не думал, что смерть унесла уже стольких...
Изредка срывались вздохи
И каждый глядел себе под ноги.
Так и текли, на холм и дальше по Кинг-Уильям-стрит.
Где Сент-Мэри-Вулнот мертвой медью
Застыл на девятом ударе.{3}
В новой электронной среде мы покончили с павловской лабораторией механистического мира и снова вернулись к примитиву. Живя в рукотворной среде, специализированной и фрагментированной, западный человек легко забывает о своем окружении, а русский с той же легкостью забывает о племенной среде, которая не является ни механистической, ни рукотворной. Западный механицизм не сумел глубоко проникнуть в русскую душу, как и в душу японскую. Следовательно, для русских важность павловского эксперимента заключается не в адаптации собак, а в «лабораторности» исследований. Но для западного человека осознание того, что он — заблаговременно натренированный робот (в силу собственной гениальности и махинаций), оказывается крайне неприятным. Разделяя этот новый страх перед «роботическими состояниями», Джон Дьюи и многие другие психологи разработали новые стратегические подходы, игнорирующие как былую механицистскую среду, так и новую электрическую. Стратегия вседозволенности в воспитании молодежи, как противовес подчинению и дисциплине, внедрявшим молодых в механический мир, превратилась в подобие эпицентра противоречий. Ожидалось, что вседозволенность позволит молодым создавать собственный мир в стиле живописцев-романтиков, отвергая необходимость приспосабливаться к чужим мирам. Запутанные парадоксы, возникшие в итоге, до сих пор ждут своего разрешения.
В «Ти-ви гайд» за 6-12 января 1968 года доктор Хаим Дж. Джинотт умудрился запутаться в каждой составляющей этого старого парадокса. Когда он говорит, что телевизор не должен использоваться в качестве угрозы или вознаграждения, то подсознательно признает, что телевидение представляет собой окружающую среду. Использовать или не использовать телевизор как меру наказания или способ вознаграждения, следовательно, столь же бессмысленно, как говорить ребенку, что ему разрешено или запрещено дышать. Это все равно что сказать ребенку, что он должен жить в неотапливаемой части дома, а вот если он будет послушным, ему позволят переселиться в отапливаемую. В данном смысле телевидение, этот гелиотроп, не имеет ничего общего с кино. Последнее выступает окружающей средой не более, чем книжка со сказками, этакий город-призрак придуманного кинонародца. Дети из Уоттса (Калифорния) правы, когда спрашивают: «Почему мы должны ходить в школу только ради того, чтобы прерывать наше обучение?» Телевидение — не утвержденный курс лекций по какому бы то ни было предмету, но оно совершенно определенно соответствует характеристикам естественной среды, в которой ребенок кормится и ищет свой путь, как делал всякий индеец, выходя из вигвама.