Листы железа на крыше церквушки в Чиригуане покоробились, саманные розовые стены вздулись и покосились, на утоптанном земляном полу внутри не было никакого подобия скамей. Местные благочестивцы натащили в церковь мишуры, помутневших зеркал и аляповатых самодельных фигурок Богородицы. Над размалеванным яшиком, что служил алтарем, висело уродливое изображение «Празднования тела Христова»: у Христа мертвенно-бледное, смертью искаженное лицо, желтоватое тело изломано и растерзано, терновый венец сооружен из колючек лимонного дерева; для пущей убедительности повсюду малиновым и алым старательно нарисованы огромные сгустки крови. Напротив над дверью висело изображение Христовой муки в том же стиле, своим безвкусием угнетавшее священника при каждом посещении церкви; дону Рамону хотелось, чтобы на крестах висел Христос в лучезарном венце и церковных одеяниях, Христос – Царь небесный, каким обожаемый Спаситель и представлялся дону Рамону в воображении. Впрочем, священник привык с терпимым пониманием относиться к гибкому благочестию своей паствы и даже без опаски посещал обряд вторичного крещения «якучео», на котором колдуны среди сигарного дыма и языческих песнопений изгоняли злых духов. Он приходил на обряд первой стрижки волос под названием «ланта типина», но отказывался присутствовать на «ля испа», поскольку не соглашался пить мочу младенца.
Темноглазая, черноволосая Фаридес вечно улыбалась. С ее внешностью гаитянки она превосходно смотрелась бы на полотнах Гогена. Видно было, что эта соблазнительная пышка со временем превратится в толстушку; она была игрива, что подчеркивалось привычкой вставлять над левым ухом белый цветок. К свадьбе она одолжила самую колоритную и цветастую одежду, какую только смогла раздобыть в округе, включая ярко-красные чулки и шитую золотом юбку Фелисидад. Когда солнце взобралось на высоту сиесты, Фаридес пожалела, что так вырядилась, – сквозь толстый слой макияжа проступал пот, и она ощущала себя цыпленком, тушенным в собственном соку.
Учитель Луис надел единственный костюм, сохранившийся со времен юности, когда он еще жил в Медельине в своей респектабельной семье. С тех пор он немного подрос, и теперь костюм был тесен, а рукава и штанины коротковаты. Чтобы скрыть короткие рукава, Луис соорудил красивые манжеты из белого картона, а недостаточная длина брюк компенсировалась начищенными черными башмаками с изумительными серебряными шпорами, что придавало жениху вид мужественный и лихой, не хуже самого Панчо Вильи. На шею Луис повязал платок, какие носят ковбои в вестернах, а голову украшало черное широкополое сомбреро, купленное по случаю у индейца в Кочабамбе.
В округе все любили эту пару; их молодость, миловидность и нежная привязанность друг к другу тронули чувствительную струну даже в душе Хекторо, за весь день отпустившего только одно замечание. Обычно он высказывался не чаще раза в день из чрезмерной гордыни, но сегодня боялся, как бы сентиментальными слезами не вырвался наружу застрявший в горле комок. Он сказал:
– У индейцев кампа члены племени встают в круг и славят молодых, а те стоят в центре. Почему бы нам не сделать так же?
Жених с невестой выехали из поселка на двух лучших лошадях дона Эммануэля, которым в уздечки и хвосты вплели цветы и мишуру. Молодые ехали рядышком, и на каждом перекрестке сопровождавшие, радостно вопя, заставляли их целоваться. Все жители поселка следовали за молодыми на лошадях, осликах и мулах, сильно страдавших от присутствия серого жеребца дона Эммануэля. Мисаэль с трудом удерживал коня, желающего взгромоздиться на любую кобылу или ослицу и куснуть за круп всякого, кто смел пойти на обгон. Кошки путались под ногами у лошадей и мулов, а некоторые сидели на обочине, мурлыча и подрагивая хвостами.
Позади всех на тракторе двигался дон Эммануэль; его огромный живот выпирал из-под рубашки, рыжая борода сверкала на солнце. Как обычно, он извергал на женщин поток скабрезностей и чертыханий, и женщины отвечали ему в том же духе. За трактором тащился самый большой прицеп, битком набитый поселковыми ребятишками и кошками – две разместились даже на крыльях колес, вцепившись в них со стоическим апломбом.
Подъезжая к Чиригуане, свадьба радостно пылила, что не только внесло перемены в облик гостей, но и вызвало сильную жажду, которую по прибытии все принялись утолять чичей, чактой, виноградным бренди, водкой, ромом, «Агилой», пальмовым и реками фруктовых соков; кошки же, во всем исповедующие умеренность, выстроились вдоль берега Мулы. Утолив жажду, все отправились на площадь – регистрация брака должна была состояться там, поскольку ратуши в городке пока не имелось.
Мэр исполнял и обязанности начальника полиции, что создавало желанное уменьшение местной волокиты и означало необходимость подкупа одного, а не двух человек; по этой причине жители хотели, чтобы мэр еще занял должности мирового судьи и губернатора. Сегодня он, как ни странно, вырядился в форму, через плечо – лента цветов национального флага: красный символизировал кровь народных мучеников, желтый – песок и солнце, синий – знак моря и неба, а зеленый – джунглей. Мэр причесался, побрился и на сей раз явился без козы. Он надувал грудь, втягивал живот, и люди гордились, что у них такой мэр и начальник полиции, пусть косоглазый, со шрамом на носу и за девяносто одно слово продавший бакалейщику Педро двенадцатилетнюю племянницу из Вальедупара.
Мэр не смог разыскать инструкцию по регистрации брака, так что процедуру пришлось придумать самому, но она была короткой и по делу; затем он провозгласил:
– Подтверждаю, что вы сочетались законным браком в соответствии с положениями и установлениями Республики, и объявляю вас мужем и женой. Да здравствует Республика!
Начальник полиции прервал одобрительные возгласы толпы и крики «Виват!» выстрелом в воздух, отчего множество кошек стремглав бросилось спасаться. Засунув пистолет в кобуру, он сказал:
– Я еще не закончил. Как ваш мэр, я вправе произнести речь, что сейчас и сделаю.
Начальник полиции взглядом поискал вдохновения в небе и прокашлялся.
– Хорошая женщина, – начал он, – подобна славной козе. Она красива, изяшна, умеет прощать, обильна телом и плодовита. Она хороший друг, и с ней не бывает одиночества. Фаридес – красива, изящна, умеет прощать и уже нарушила одиночество учителя Луиса. Лишь время и старание покажут, насколько она плодовита. – Он хитро подмигнул, и толпа одобрительно зашумела. Оратор поднял руки, призывая к тишине. – Хороший мужчина, – продолжил он, – что добрый козел. Он красив, благороден, заботлив и плодовит. Он тоже хороший друг, и с ним не бывает одиночества. Учитель Луис обладает всеми этими качествами, но и здесь лишь время покажет, плодовит ли он. Разрешите воспользоваться представившейся возможностью и пожелать вам обоим многих сил, что потребуются для выяснения этого момента.
Толпа снова радостно загудела, и начальник полиции вновь вскинул руки.
– Добрая супружеская пара подобна чудесной музыке. Хорошая мелодия должна быть женственной, изящной и нежной, но притом мужественной, волевой и полной сил. Вот тогда зазвучит истинное чувство и подлинное очарование. В учителе Луисе есть мужество, а в Фаридес – изящество. Пусть же вместе они творят прекрасную музыку!
Он подал знак оркестрику, который мэр пригласил из Вальедупара, и тот заиграл сентиментальную мелодию Вильканоты; так начался концерт под открытым небом, длившийся до самого вечера. Оркестр состоял из исполнителя на типле, выводившего замечательные тремоло, толстяка с древним сузафоном, под ярью-медянкой почти неузнаваемым, трубача из Мехико, низенького индейца, игравшего на кене и пан-флейте, и разнообразных барабанов. Поначалу они музицировали посреди площади, затем, оказавшись в толпе гостей и кошек, попытались исполнить прелюдию к венчанию, но были вынуждены удалиться ввиду воздействия спиртного и невозможности играть, не спотыкаясь о кошек.
В церквушку все не поместились, и дон Рамон с новобрачными с трудом протолкались сквозь толпу желающих посмотреть венчание. Священник согнал кошек с алтаря и жердочек распятия и повел службу со сдержанным достоинством, не прибегая к помощи требника. Он обратился к собравшимся с краткой речью, напомнив, что дон Луис – истинный сын Христа, ибо свою жизнь посвятил обществу и все силы отдает во благо других, и Фаридес, проводящая жизнь в служении, – верное дитя Богородицы. Дон Рамон призвал всех заботиться о новобрачных, как они того заслуживают, дабы молодые всегда были счастливы и ценимы. Он закончил службу благословением, и тут вперед протолкался Аурелио.