После того как, в соответствии с правилами, мы немного передохнули, помылись, потратив на это немногим более получаса, нас отвели в третий дом, где угостили чаем. Затем кади{36} – сын паши – устроил нам небольшую экскурсию по владениям отца – городу и ближайшим его окрестностям.
Я видел несколько очень больших бетонных резервуаров для воды, – на мой взгляд, двести на двести метров или чуть меньше, глубиной не менее трех метров. Как сообщил мне наш гид, в таком вот резервуаре как-то даже утонул один султан. Хотя, как сказал все тот же кади, сам он уверен, что султана просто убили. Он также [38] показал судно, на котором, по его мнению, как раз и произошла трагедия. Это был довольно крупный, длиной метров десять, построенный примерно в 1880 г. почти полуразрушенный теперь баркас с паровым двигателем, с бортами, некогда крашенными в желтый и зеленый цвет с золотым орнаментом.
По моему мнению, «диффа», на которой присутствовало не более дюжины человек, мало отличалась от других банкетов, на которых мне случалось бывать в этой стране – все как обычно, хотя, может быть, с некоторой долей утонченности. Но, как оказалось, я ошибался, потому что генерал Мартен, прослуживший в Марокко сорок лет, заверил меня, что еще ни разу ничего подобного не видел. После обеда мы отправились в некий зальчик, где две группы танцовщиц развлекали нас около часа. Женщинам в одеждах пастельных тонов и кружевных накидках было, как я думаю, около тридцати и они прошли хорошую выучку. Каждая группа состояла из шести женщин и одного мужчины, аккомпанировавшего танцовщицам на однострунной скрипке, вернее, на инструменте, отдаленно ее напоминавшем. Четыре женщины отбивали ритм и пронзительно пели, скорее даже кричали, а еще две выпевали некую мелодию дуэтом как бы отдельно. Какое-то время они скользили над полом, потом, ритмично вращая бедрами, начинали зажигательный танец, отбивая такт под музыку. Затем недолго, может всего минуту, они принимались выплясывать нечто напоминающее яростную хулу{37}. Закончив парный танец, женщины уступали место двум другим танцовщицам. Так все и продолжалось довольно долго, без каких-либо вариаций, до самого конца представления.
Утром третьего нас разбудили в шесть, пригласив на легкий завтрак. За этим самым легким завтраком, состоявшим из кофе, тостов, трех сортов конфитюра, чая, четырех видов сладостей, не считая каких-то кексов или пирожных, похожих на плохо пропеченные ячменные лепешки, нам с Уилбером прислуживало пять человек. В конечном итоге те пятеро и доели все остатки трапезы, которых вполне хватило бы, чтобы накормить пятнадцать человек.
Мы выехали из дворца в совершенной темноте часов около семи. Я ехал с пашой и его личным телохранителем в «Роллс-Ройсе». Остальные следовали за нами в двух машинах вместе с сыном паши. Мы отправились через пустыню к подножию Атласных гор, от которых Маракеш отделяло добрых триста пятьдесят километров. В этих местах паша воевал еще будучи молодым человеком, и мне было весьма интересно слушать, как он рассказывает про битвы, в которых участвовал. Паша был бербером, и его предки правили этой территорией как независимые властители в течение трехсот лет. Никогда прежде я не встречал человека, в котором бы так явно [39] были видны наследственные таланты правителя. Превосходство его казалось столь очевидным, что ему даже не приходилось демонстрировать этого. Арабы, завидев его машину, кланялись и приветствовали пашу, вскидывая руку в римском салюте, почти так, как принято у фашистов. Когда я смотрел на него в профиль, он по временам казался мне египетской мумией.
Как паша сказал мне, арабы могли сражаться с берберами, только сидя в укрытиях, а поскольку в его молодые годы единственным оружием были кремневые ружья, существовал только один способ убивать арабов – мой спутник признался мне, что их на его счету несколько сотен, – выкуривать их из зданий, в которых они укрывались. Чтобы добиться этого, берберы по ночам пробирались к зданиям и подкладывали под них самодельные бомбы, сплетая фитили из нитей, выдранных из собственной одежды, и волос. Когда наступало утро и всходило солнце, они сообщали арабам приятную весть, что те сейчас взорвутся, если не выйдут из дома. Если те выходили, берберы расстреливали их – паша сделал соответствующие жесты, чтобы я лучше понял, как все происходило, – если же они оставались внутри, берберы взрывали стену, брали здание штурмом и вырезали защитников мечами. Он рассказал мне, как однажды с двумя взводами на протяжении четырех часов выдерживал атаки целой тысячи арабов.
Мы как раз проезжали то место, где происходило описываемое сражение. Как я понял, в тот раз арабы за стенами не отсиживались. Паше пришлось оставить один взвод под огнем противника, чтобы с другим, оседлав коней, ударить неприятелю во фланг. Как он сказал, схватка была отчаянной, так что почти никто из его людей не уцелел, но и арабы также погибли. Мой собеседник показал мне оливковую рощу, в которой тогда осталось так много мертвых арабов, что шакалы со всех окрестностей сбегались в нее, и всем им хватало пищи. Многие обжирались до того, что подыхали от своей жадности.
В этих землях растет миндаль – много-много прекрасных деревьев. Если смотреть на них сверху, они выглядят пропитанной росой паутиной. Когда подходишь ближе, они кажутся похожими на вишневые деревья, но только лучше, красивее, да к тому же их великое множество, а я никогда не видел, чтобы такое количество вишневых деревьев росло в одном месте. У арабов есть такой обычай: когда человек женится или когда отмечает день своего рождения, его друзья приходят, и каждый приносит с собой по пять зерен миндаля, который они сажают. Вот оттого-то тут так много этих деревьев.
Проехав двести километров, мы остановились отдохнуть под навесом, где встретили шестерых французских офицеров и где нам подали второй завтрак, состоявший из кексов, вина и кофе. Там мы видели немало вооруженных карабинами гумов; обычно у каждого из них по две лошади – на одной гум едет, а другую ведет в поводу. [40]
Мне достался великолепный арабский жеребец, рослый и матерый, весивший по меньшей мере килограммов четыреста, а то и полтонны. Седло оказалось точной копией того, которое я купил в Сомюре в 1912 г. Паша ехал на крупном вороном муле, сидя в седле красного цвета, сильно напоминавшем корыто для мытья. Так верхами мы двигались в направлении гор около часа. Вдобавок к конным грумам нас сопровождало множество пеших слуг, которые несли ружья или же потащились за нами просто так, чтобы посмотреть на охоту. Мы шли легкой рысью, а эти люди ухитрялись поспевать за нами; босые, они без проблем бежали по острым камням, наступали на верблюжьи колючки – и хоть бы что!
Когда мы достигли места, паша сам расставил своих важных гостей по номерам, при этом мне, конечно, досталось лучшее место – то, что слева. Дальше от меня разместился Уилбер, а сам паша с полковниками Гэем и Уильямсом нетал справа. Для каждого охотника приготовили нечто вроде импровизированного дота из срубленного кустарника высотой около метра. Ширина просеки для фронтального обзора составляла метров двенадцать.
Когда все заняли позиции, загонщики, которых набралось не меньше тысячи, подняли такой шум, что шакалы и лисы помчались как бешеные и только мелькали, так что, трижды выстрелив не целясь, я ни в одного из них не попал, точно так же как и остальные. Затем крупный кабан побежал прямо на пашу, который замешкался и с запозданием открыл огонь из своего «Маннлихера», паля без разбору и по кабану и по слугам, которые прыгали в стороны, не чая, как видно, остаться живыми. К счастью, никто не пострадал, включая и кабана.
Буквально в следующий момент невиданных мной прежде размеров черный как смоль кабан помчался по склону прямо на меня. Я всадил ему пулю в левый глаз буквально с семи – восьми метров, но он по инерции продолжал двигаться до тех пор, пока не оказался так близко, что даже забрызгал меня своей кровью. В общем, это была уже не охота, а нечто иное, потому что, если бы я не успел выстрелить или промахнулся бы, он, скорее всего, доставил бы мне немало острых ощущений – клыки у зверя были большие и острые, а бежал он прямо на меня.