Я выныриваю из тяжелого сна…
Письмо
Утро начинается с далёкого петушиного крика. Горлопан встречает раннее солнце отчаянными воплями. Теплое одеяло не хочет выпускать из ласковых объятий, но взрывающийся мозг требует объяснений.
Образы метаются перед глазами, то отец, то перевертни, то берендеи.
Юля, мама, тётя?
Всё смешивается, кружится в бешеной чехарде. Я зажимаю руками гудящую голову, но это не приносит успокоения. Я откидываю лоскутное одеяло прочь, почему-то вспоминается: «Денис Иванович, прикрой срамоту-то!»
С легким стоном поднимаюсь и выхожу на кухню. На меня оглядываются тетя с Иванычем. На столе темнеют колбасные кружки, и в кружках покрытый пленкой коричневый чай.
– Оклемался немного? – спрашивает берендей.
– Вроде как, – отвечаю я, умываясь под пристальными взглядами парочки.
Два воина с разных фронтов. Временно объединились для сражения с третьим врагом. Они до утра просидели на кухне – постаревшая тётя и оплывший Иваныч. Тяжеловато им далась эта ночь – о многом пришлось поговорить.
– На, читай! – тётя протягивает знакомый блокнот.
Тот самый, что всегда являлся неотъемлемой частью Голубева. А Голубева ли?
Отголоском далекого эха раздается: «Спасибо, сын!» Я переворачиваю жесткую корочку блокнота.
Отметки о появлении в техникуме, расписание лекций, выходы и заходы в общагу – отец за мной следил! Да ещё как следил, чуть ли не над ухом дышал и в тетради не заглядывал.
За заметками идет убористый почерк. В разных местах нервно зачеркнуто и исправлено. Я вчитываюсь:
«Здравствуй, Саша!
Я не знаю – буду ли жив, когда ты прочитаешь записи, поэтому хочу довериться бумаге, если не успею объяснить всё лично. Бумаге легче рассказать, чем глядя тебе в глаза.
Я очень рад, что у меня вырос такой хороший сын! Прости, что меня не было рядом при твоём взрослении, и я не смог увидеть ни первого сентября, ни поступления в техникум. Не видел окончания школы и не бранил за первые опыты с сигаретой. Я очень виноват перед тобой. Очень! Прости, если сможешь.
Прости за сумбур в написании: так мало времени, а мне так тяжело сосредоточиться и с чего-либо начать.
Когда похитили тётю Машу, я места не находил. Полтора года провёл в поисках. Потом почувствовал её зов и кинулся за ней. Ты только-только начал ходить и разговаривать. Такой был смешной карапуз! Всюду лез и всё спрашивал. Мы с Ольгой не могли на тебя нарадоваться.
Тётю я нашел в Сибири, она вырвалась из лап нашего общего врага. Я не смог удержаться, мне всё равно, кто её обидел – я бросился мстить за родного человека.
Я выследил врага, до сих пор не могу понять, как у меня это получилось, но я убил Волчьего Пастыря. Однако не смог убить то маленькое существо, что вылезло из землянки.
Когда она выползла на свет, я вспомнил о тебе. Вы почти погодки и девочка одна… среди тайги. Когда я взял её на руки, то думал, что это обед Пастыря. Но когда она впилась в руку маленькими зубками, то разом всё рухнуло. Всё, что было самое дорогое и самое любимое – всё в один миг прекратило своё существование. Я стал оборотнем.
Я знал, что должен умереть, но не смог. У меня были вы, у берендеев при смерти находилась тётя. И я решил, что когда верну тётю назад, то потом взорву себя.
Девочка осталась у трупа Пастыря, когда я услышал бегущих перевертней. Они прошли за мной до самого дома берендеев. Мы с тетей многих тогда положили и вернулись обратно.
Я опять не смог убить себя. Я скрыл укус.
Мы удалились от тёти – я нашел повод поругаться, чтобы она ничего не заподозрила.
Стоило посмотреть в твои глазёнки, на Ольгу и я думал, что справлюсь. Но нет, «командировки» участились, и я часто засыпал и просыпался в другом месте, порой с окровавленными губами. Я не мог больше находиться рядом с вами, но старался оттянуть расставание.
В то злополучное утро два перевертня настигли нас. Я положил обоих, но не смог справиться со своей второй натурой. Я кинулся за вами.
Прости меня, сын!
Я убил Ольгу…
Убил бы и тебя, но внутри всё воспротивилось этому. Я изуродовал лицо одного из перевертней, одел в свою одежду и положил рядом с Ольгой.
Ты был ещё так мал, и сердце разрывалось, когда оставлял тебя на дороге. Потом я бежал. Долго. Падал, вставал, и опять бежал. Знал, что на Земле не должно жить такое чудовище, но не мог убить себя. Я трус! Рука не поднималась сделать это.