Она также никак не прокомментировала опоздание Эйлы тем утром. В противном случае Эйла сказала бы: "Я задержалась, чтобы помочь горничной из прачечной собрать рассыпавшуюся корзину с одеждой". Да, это была бы ложь, но она действительно видела, как горничная из прачечной споткнулась и разбросала корзину с грязным бельём по каменным плитам западного коридора, хотя и не остановилась помочь. Она возвращалась из музыкального салона. Это был первый этап.
Но Крайер не задала никаких вопросов. Она вообще ничего не говорила почти час, а только работала челюстью, теребя длинными пальцами маленькие вьющиеся пряди волос, которые всегда выбивались из косы. Казалось, она к чему-то готовилась.
Эйла было всё равно к чему.
Поэтому, когда Крайер наконец произнесла “Эйла" грубым, надтреснутым голосом, когда Эйла наливала ей вторую чашку сердечника, она посмотрела ей прямо в глаза (между ними будто пошёл пар) и сказала:
– Не надо.
– Но, – начала Крайер, – Эйла, это важно, ты в...
– Опасности? – Эйла вскинула голову. – В отличие от остального времени, когда я в полной безопасности? – она не дала Крайер ответить. – Если только сейчас за дверью не стоит батальон гвардейцев вашего отца, готовый утащить меня отсюда, я не хочу ничего знать. Это не имеет значения.
Крайер открыла было рот, но потом закрыла, хотя и вновь открыла.
– Я… – сказала она. – Я… но я… но это не... это не то, я хотела...
– Я – не – хочу – ничего – слышать, – отрывисто повторила Эйла. Несколько недель назад, возможно, она ощутила бы неприятный страх – вот так разговаривать с леди Крайер. Сегодня она ничего не чувствовала. Совсем ничего. – Что бы вы ни собирались сказать, клянусь, я не хочу этого слышать.
И Крайер как-то странно вздохнула и замолчала, и больше никто из них не произнёс ни слова.
В любом случае. Музыкальный салон был первым этапом.
После этого начинался второй.
Ночью сады были совершенно другими. Днём они были почти такими же, как и вся остальная территория Эзода – аккуратными, тщательно размеченными и совершенно бездушными, природа даже отдалённо не напоминала естественность. Но когда солнце садилось, скользя по зимнему небу, как капля воды по оконному стеклу, казалось, что тени касаются предметов и вносят в них хаос. Как та старая-престарая сказка о короле, от прикосновения которого вещи и люди превращались в золото. Такая странная алхимия – вещи превращаются в другие вещи, деформируются, скручиваются и запутываются, а тщательно подстриженные розы превращаются в кусты дикого терновника, когда тени скользят по их зелёным колючкам. Солнечные яблони становятся корявыми; плоды сияют, как драгоценные камни, или гниют прямо на ветках; у кустов морской капусты вырастают ножки и расползаются по разным рядам. Эйла, провёдшая в этом проклятом саду треть жизни, не сразу поняла, что немного заблудилась.
Но она не опоздала.
Она заметила Бенджи под яблоней с узелком, похожим на глаз, как они и договаривались. Она пробралась сквозь заросли роз, стараясь вообще ни о чём не думать, и смотрела, как оживился Бенджи при её появлении. В воздухе пахло розами и перезрелыми фруктами, но также чувствовался привкус соли и морских брызг.
В темноте новолуния Бенджи выглядел разъярённым, холодным и жёстким, словно его отлили из бронзы. Все его грани были остры и смертоносны.
Бесшумно ступая по мягкой земле, Эйла подошла к Бенджи под ветви солнечной яблони.
– Привет, – сказал Бенджи скорее шёпотом, чем голосом.
– Где остальные?
– Там, – сказал он, указывая на сад.
Эйла увидела горстку фигур, растаявших в темноте между рядами солнечных яблонь. Через несколько мгновений они подошли к ним под дерево. Там была Юн с кухни, Тем и Идрик с конюшни, ещё пара работников, которых Эйла видела во дворце, но не знала по имени. Всего их было семеро, и все они смотрели на Бенджи, ожидая, что он скажет. Эйла не заметила, как он стал их лидером, но была благодарна ему за это. Ей не хотелось, чтобы на неё внимательно смотрели. Она боялась того, что они увидят на её лице.
– Который час? – спросила Юн, нарушив молчание. – Когда нам...?
Бенджи взглянул на запястье, и Эйла мельком увидела дедушкины часы.
– Пять минут до первого отвлекающего манёвра. Затем мы проникаем во дворец, – он обвёл взглядом их маленький кружок, встречаясь глазами со всеми. Добравшись до Эйлы, он задержался на её лице. – Потом у нас будет 15 минут, – сказал он и замолчал.
Эйла слишком поздно поняла, что он ждёт от неё какой-то реплики.
– Да, – сказала она, стараясь не съёжиться, когда в неё впились взглядами семь пар глаз. – С того момента, как мы войдём в музыкальный салон, у нас, вероятно, будет около 15 минут. Бенджи отведёт вас в кабинет Кинока в подвале, чтобы украсть сейф с компасом. А тем временем я... я позабочусь о Крайер.
– Это отвлекающий манёвр номер два, – пояснил Бенджи. – Так стража отвлечётся от кабинета Кинока. Мы входим, берём сейф и возвращаемся в музыкальный салон. Там ждём до полуночи. Потом убегаем.
– А как же ты? – спросил Идрик, адресуя вопрос Эйле. – Тебя тоже ждать?
– До полуночи, – краем глаза Эйла заметила, как Бенджи переступил с ноги на ногу. Ему по-прежнему не нравится эта часть плана, и Эйла понимала, что он отчасти надеется, что у неё ничего не выйдет – она не сможет убить Крайер. – Если часы бьют полночь, а меня нет в музыкальном салоне, вы убегаете. Меня не ждите.
Юн открыла рот, чтобы возразить, но, казалось, передумал. Все остальные просто кивнули или вообще ничего не сказали. Здесь никто не тешил себя иллюзиями. Они не знакомы ни с Эйлой, ни друг с другом, и вполне вероятно, что не переживут эту ночь. Они бросят её в мгновение ока, и Эйла нисколько их в этом не винила. Вопрос был только в том, как поступит Бенджи.
Тот расправил плечи.
– Осталось две минуты, – сказал он. – Прежде чем мы уйдём – прежде чем всё это случится, прежде чем все сойдут с ума – помните, что сегодня мы создаём новое будущее. Помните, что мы на правильной стороне. Пиявки убили наших людей. Они сожгли наши деревни. Они отравили наши колодцы. Они убивали наших детей на улицах.
Он говорил почти шёпотом, но с таким же успехом мог кричать. Даже морской ветер притих, прислушиваясь. Выражения семи лиц в кругу были от серьёзного до страдальческого и разъярённого – все оттенки.
– Пиявки считают, что могут смотреть на нас сверху вниз со своих мраморных тронов и править железной рукой. Они считают, что мы ничем не лучше безмозглого скота; они считают, что мы не будем сопротивляться. Сегодня мы докажем, что они ошибаются, – он в последний раз огляделся вокруг, снова встречаясь глазами со всеми. – Вы готовы?
Семь кивков, семь произнесённых шёпотом "да".
– Ты готова? – спросил он тише, только для Эйлы.
Она кивнула, не решаясь заговорить.
– Хорошо, – сказал Бенджи. – Пора.
Семь превратились в четыре – Юн, Тем и Идрик отошли в сторону, растворившись в тени фруктового сада и других садов за его пределами. Эйла, Бенджи и остальные, затаив дыхание, ждали под солнечной яблоней, наблюдая за тёмными просторами дворцовой территории. Секунды ползли, как муравьи, по коже Эйлы, каждая минута тянулась тысячу лет, пока... вот оно.
Сияние.
Вспышка оранжевого света посреди моря черноты.
Затем, мгновение спустя, вспышка превратилась в ад, когда загорелась пропитанная маслом крыша конюшни. Всё произошло так быстро: практически между одним вздохом и следующим Эйла видела, как огонь охватил половину крыши, а затем и всю её целиком, бледный дым поднимался в ночное небо, заслоняя звёзды. Она чувствовала запах дыма в воздухе – будто одновременно горела тысяча масляных ламп. Лошади, должно быть, уже запаниковали. Эйла не сводила глаз с конюшни, пока не увидела вспышку света в западном углу горящего здания. В крошечном ручном зеркальце Юн отразился свет пожара.
– Это сигнал, – сказала Эйла, подталкивая Бенджи локтем.
Зеркало сверкнуло снова. Отвлекающий маневр сработал; все находившиеся поблизости гвардейцы бросились к конюшням, чтобы выпустить лошадей и потушить пожар.
– Иди за мной, – сказала Эйла.
Она не стала дожидаться ответа, вышла из относительно безопасных солнечных яблонь и направилась прямо во дворец. В то утро она опоздала к двери Крайер ещё и потому, что открыла одно из окон в музыкальном салоне. Просто щёлка: недостаточно широкая, чтобы кто-нибудь заметил, но достаточная, чтобы её можно было открыть до конца снаружи. Все шестеро: Эйла, Бенджи и горничные – обошли западное крыло по краям, пока не добрались до этого окна. Бенджи, самый высокий среди них, распахнул его и помог Эйле, а затем и остальным перекинуть ногу через подоконник. Затем, бесшумно, как кошки, они по очереди проскользнули через окно в тёмный, пустой музыкальный салон.
Бенджи вошёл последним.
– Звезды и небо! – пробормотал он, с чем-то похожим на благоговейный трепет глядя вокруг, и Эйла вспомнила собственный шок и изумление, когда впервые попала сюда.
Ночью салон была устрашающе прекрасен. Лунный свет падал на инструменты, и что-то в изящных линиях арфы, фортепиано, скрипок делало их не похожими на вещи, а скорее на людей: как мраморные статуи в саду, бледные и застывшие, но полные выражения.
Эйла поёжилась. Сегодня нет времени предаваться подобным мыслям. Она повернулась к Бенджи и остальным, стараясь вообще ни о чём не думать.
– Кто-нибудь помнит дорогу к кабинету Кинока?
Бритоголовая горничная резко кивнула:
– Я ходила туда каждый чёртов день целый год. Принесла ему море чернил и сердечника. Я могу ходить по этим коридорам с завязанными глазами.
– Прекрасно, – Эйла с трудом сглотнула. – Помни – в полночь вы уходите через это окно. Что бы ни случилось.