Горничная кивнула. Через мгновение Бенджи тоже кивнул.
– Тогда идите, – сказала Эйла. – И удачи вам.
Они направились к двери, но Бенджи задержался.
– Подождите нас минутку, – сказал он бритоголовой горничной.
Та бросила на него короткий взгляд и закрыла за собой дверь салона, оставив Эйлу и Бенджи наедине.
– Бенджи, – выдавила Эйла, – у нас нет времени...
– Эйла.
Он был ближе, чем она думала. Ближе, чем в ночь праздника, когда они танцевали вместе в морской пещере. Его взгляд ощупывал ей лицо, и отчасти она понимала, что он ищет, а отчасти задавалась вопросом, находит ли.
– У нас бы ничего не получилось без тебя, – прошептал он. – Без тебя этого бы никогда не случилось. Ты ведь это знаешь, верно? Всё, что ты сделала, вся информация, которую ты дала нам, какой бы незначительной она ни была, – всё это очень важно. Помни об этом. Люди тебя запомнят как Эйлу – служанку, шпионку, девушку, которая жила с пиявками, – он усмехнулся, сверкнув белыми зубами, а затем кончиками пальцев взял её за подбородок и приподнял лицо. – Ты творишь историю, Эйла.
Пришло время. Нужно было уходить.
– Знаешь, это даже не убийство, – сказал Бенджи почти успокаивающе, – она ведь никогда не была жива с самого начала. Ты поймала свою бабочку, маленький паучок. Ты знаешь, что делать дальше.
Никогда не была жива. Живые существа рождаются, а не синтезируются. Живые существа растут вверх или сворачиваются внутрь, в самый центр самих себя – сердцевину, старую сморщенную косточку-зёрнышко – и становятся коричневыми, начинают издавать этот сладкий влажный гниющий запах и, наконец, снова превращаются в грязь. Живые существа растут, гниют и вырастают из гнили. Вот как это работает. Пиявки не гниют. Когда Крайер умрёт, её тело просто затвердеет, как окаменевшее дерево, и её сбросят в океан, или в могилу, или повесят на съедение воронам, но она не сгниёт, и вороны её не съедят, потому что её кожа сделана не из кожи.
– Пора, – сказал Бенджи, его глаза расширились в темноте. – Ты готова, Эйла?
Готова ли она?
Ей лишь нужно открыть рот и сказать "да".
Почему она не может этого сделать?
Почему она не может пошевелиться?
– Ладно, – сказал Бенджи. – Давай снова всё повторим: я беру сейф, а ты...
– Я иду прямо в комнату леди Крайер, – прохрипела Эйла. – Без пяти полночь...
– Ты вонзаешь ей нож в сердце.
Лицо Бенджи было так близко. Его глаза казались такими странными в лунном свете, как глаза призрака. Рукой он держал ей подбородок.
– Увидимся уже потом, Эйла, – сказал он и поцеловал её.
Это длилось всего мгновение, его шершавые губы прижались к её губам – мгновение жара и давления, он крепко держал её большими руками. Затем он отстранился, посмотрел на неё и снова ощупал взглядом. Как всегда.
У Эйлы не нашлось для него ответов. Слишком много времени тому назад она была в чём-либо уверена.
– Будь осторожна, – сказал Бенджи.
А потом он ушёл, и дверь музыкального салона за ним закрылась. Эйла не дышала с тех пор, как он поцеловал её. (Её поцеловали дважды. Один поцелуй так отличался от другого. Один разбудил её, после другого у неё осталось ощущение… будто пришёл конец.) Она взглянула на старые карманные часы, которые ей дал один из слуг. До полуночи оставалось 15 минут.
За поясом формы у неё был спрятан нож. Он холодил бедро.
11:46.
В какой-то момент она, должно быть, начала идти, потому что моргнула и поняла, что больше не находится в музыкальном салоне. Она кралась по беломраморным коридорам, её мягкие кожаные ботинки бесшумно ступали по каменным плитам. Никто не пытался её остановить. Она прошла мимо всего одной пары гвардейцев, и они не обратили внимания на человеческую девушку в форме служанки даже в этот час. Эйла превратилась в невидимку. Она проскользнула через тёмный дворец совершенно незамеченной.
11:49.
Она коснулась груди, где должно было висеть ожерелье, и снова ощутила потерю. Физическая боль откуда-то из глубины лёгких. Теперь не просто потеря семейной реликвии; потеря жизней, историй. Сколько ещё воспоминаний хранилось в том странном красном камне? Она никогда этого не узнает. Её собственная история, история её семьи – всё пропало.
11:50.
Нож, прижатый к бедру, был холодным.
Она свернула за угол и увидела дверь в покои Крайер. Эйла, которая открывала эту дверь бесчисленное количество раз за последние 2 месяца, открыла её и сегодня, прошла за порог, раздула огонь и наполнила комнату теплом и светом.
Петли не скрипнули от её рук.
(В тот день. В тот первый день на утёсе, когда ожерелье Эйлы выпало из-под рубашки и Крайер заметила его. На долю секунды Крайер отвлеклась настолько, что сбросила маску. Её плотно сжатые губы обмякли, плоские глаза широко раскрылись от страха. Из пиявки она превратилась в девушку, просто девушку. И тогда Эйла поняла, что не может позволить этой девушке умереть.)
Но она ненавидит Крайер.
Она до сих пор её ненавидит. Это не ложь. Ей приходилось напоминать себе обо всех причинах: Крайер наивна и высокомерна, достаточно глупа, чтобы думать, что может помочь им с Эйлой. Она невежественная, твердолобая и упрямая дочь правителя и дала обещание Киноку. И она пиявка, грёбаная пиявка. Она олицетворяет все несчастья этого жалкого мира: смерть и боль, белое платье, свисающее со столба, туфли, раскачивающиеся под солнечной яблоней, сестру-предательницу, не находящую себе места и воющую от горя. Крайер олицетворяет горящие деревни, разрушенные семьи, потерянных родных. Эйла ненавидит её. Она дико ненавидит её. Это не ложь.
Это просто не вся правда.
11:52.
Она стояла над кроватью Крайер, потрясённая тем, что Крайер не слышала, как она вошла, хотя иногда она могла слышать даже чьё-то дыхание, доносящееся из дальнего конца коридора. Должно быть, она находится в состоянии глубокого сна.
Эйла стояла, уставившись в недоумении.
Она держала нож в руке.
Ручка, вырезанная из тёмного дерева, была прохладной на ощупь.
За 5 минут до полуночи она вонзит Крайер нож в сердце. Осталось 3 минуты. Крайер спала с левой стороны кровати, ближе всего к Эйле; она всегда спала на этой стороне. Видимо, она предпочитала лежать лицом к двери. Она подложила руку под голову, а подушка небрежно лежала на полу. Она спала поверх одеял, как всегда – Эйле это прекрасно известно, и она об этом уже никогда не забудет. Волосы Крайер рассыпались по матрасу, как морские водоросли. Было странно, что она спит. Эйла почти ожидала обнаружить её бодрствующей на скамейке у окна, уткнувшейся в книгу.
11:54.
Крайер пошевелилась во сне. Дыхание Эйлы замерло в легких, она крепче сжала нож, однако Крайер только вздрогнула и слегка нахмурила брови, но не проснулась. Она свернулась на одеялах открытой скобкой, началом предложения. Она дрожала; ей было холодно. Чтобы пиявка замёрзла, нужно очень постараться. Огонь в камине погас; в комнате было темно, холодно и тихо, как в могиле – ни потрескивания огня в очаге, ни тепла. Крайер было холодно. Позади неё за спиной на кровати оставалось свободное место, где бы мог лежать кто-то ещё – изогнуться, прижаться к ней, прижаться лицом к изгибам позвоночника Крайер.
В груди, в самой глубине души, Эйла почувствовала, как сердце растягивается, набухает и пускает корни.
11:55.
Сделать это быстро – скорее одолжение.
Но Крайер не убивала семью Эйлы.
Эта ужасная, правдивая мысль захлестнула её, как волна.
11:55.
Эйла подняла нож.
11:55.
Одно-единственное движение вниз. Проколоть плоть, точно так же, как Крайер прокалывала большой палец кончиком ручки. Почти одно и то же. Это чистое милосердие. Может быть, Крайер даже не почувствует боли.
(Крайер смотрит на неё в карете. Мысли Эйлы витают где-то в другом месте, погружённые в глупые, наполовину воображаемые представления о южной жаре, белом берегу, голубой воде, брюхе, полном рыбы, которой никогда не бывает холодно, страшно или тяжело, и о том, что Крайер не сводит с неё глаз. Взгляд Крайер не холодный, а тёплый, как солнечный блик на коже Эйлы.)
11:55.
(Этот поцелуй. Всё тело вспыхнуло, всё внутри проснулось.)
Костяшки пальцев Эйлы побелели, как необработанная кость. Нож дрожал, отражая лунный свет. Нужно решиться; сигнал тревоги Крайер должен сработать. Второй отвлекающий манёвр. Где-то ещё в недрах дворца в этот момент Бенджи, должно быть, обыскивает кабинет Кинока в поисках сейфа.
11:55.
(В ту ночь на утёсах Крайер задушевно рассказывала сказку о зайце и принцессе. Она знала, что конец у сказки ужасный, но всё поменяла и пообещала Эйле, что всё закончится хорошо и спокойно – красивая ложь, добрая ложь, потому что сказки редко заканчиваются хорошо. Потому что некоторые вещи просто невозможны. Всё время, пока Крайер говорила, её слова были подобны мёду в темноте, Эйле хотелось слушать её голос вечно.)
Вспышка золота. На какой-то ужасный миг Эйле показалось, что Крайер проснулась. Но нет, то не её глаза, это сверкнуло что-то у неё в руке, засунутое во впадинку у горла. Золото.
Ожерелье.
Крайер держала в руках ожерелье Эйлы. Она намотала цепочку на пальцы, а кулон зажала в ладони. Точно так же держала его Эйла. Крайер со всем обращалась бережно: с книгами, картами и чайными чашками. Это приводило в бешенство. Эйле хотелось видеть, как она всё ломает, хотела видеть её сломленной и смотреть, как она распадается на части, хотелось быть причиной этого, хотелось, чтобы она снова задрожала, стала учащённо дышать.
А она спит с ожерельем Эйлы в руках.
11:56.
Нож выскользнул из пальцев Эйлы и со звоном упал на пол.
Глаза Крайер резко открылись.
Нет. Эйла чертыхнулась и потянулась за ножом. Она снова подняла его, дрожа всем телом, готовая нанести удар, полоснуть ножом по горлу Крайер, вонзить его в грудь, живот, куда угодно, но её трясло, она не могла – Крайер просто смотрела на неё, губы приоткрылись от шока, и хуже всего было то, что она казалась даже не испуганной, а просто растерянной.