И на белом лице Манито потухли злые глаза.
Столбы разошлись, покачиваясь, ушли в холм. Но даже и полностью втянувшись в землю, они еще выбрасывали дрожащий свет. С шипеньем вылетали крупные искры.
Великий советник пронес по светящемуся холму стакан с молоком и помазал губы бога.
—Пусть тебе снятся мирные сны, Манито! Так хочет твой народ.
И вдруг:
—И вы спите спокойно, дети мои!
Голос был сильный и глухой, и слышался будто из холма. Великий советник уронил стакан и прошептал, держась за сердце:
—Эго ты сказал?
(Автору хотелось бы продолжить: «Столб кивнул». Но нужно писать правду: столб стоял столбом. В стороне Ашот Шаман усмехнулся и одобрительно взглянул на радиста, ты свободен).
Ашот Шаман выбежал к шатру с копьем, кончик которого пылал. Размахивая копьем так, что оно гудело и описывало огненные круги, шаман закричал:
— По обычаю племени жизнь двух последних пленных принадлежит шаману. Отдайте их мне — какие они толстенькие, жирненькие — я их зажарю!
—Где? — раздался еще более громкий крик и со склона скатился вожатый Маломёд.— Где толстенькие, жирненькие? Давай сюда!
Гречко при виде Маломёда побледнел, отодвинулся за вигвам и нащупал в траве лук. Потрогал пальцем тетиву и наложил на нее стрелу...
Ашот Шаман невольно попятился от яростно напиравшего на него Маломёда и зашипел:
- Что тебе нужно, бочонок?
- Все съели?! Еще с собой унесли?! Давай, пока добрый! Иначе ни за что не отвечаю!
Ашот Шаман показал на пленных и пожал плечами.
—Бери!
Маломёд уже справился с минутным безумием и застыдился до того, что перестал даже ощущать голод. «Бери...— бормотал он, развязывая Гроша и незнакомого детину со змеиными головами на груди.— А это разве еда?»
Гречко отложил лук и выполз из-за вигвама.
Костры погасли.
Апачи сместились на один край, там загорелся яркий огонь. От него по лощине заструился огненный ручей. Барабаны заполнили ночь грохотом. Горящий ручей катился все стремительней. Индейцы бежали, подпрыгивая в такт, держа в левых руках копья, в правых факелы. Тела воинов блестели под факелами. Ручей раскачивался, изгибался и, достигнув края лощины, повернул обратно.
Умолкли барабаны. Индейцы остановились. И раздались жужжащие звуки струн.
Ашот Шаман пел песню их племени — гимн мужественному апачу, погибающему в степи от ран. У него лишь одна просьба — чтобы кто-нибудь на земле помнил его имя.
Десять солдат, вскинув автоматы, выстроились у желтого шатра. По негромкому приказу лейтенанта, как память о погибшем воине, коротко и гулко ударили автоматы.
Угасли факелы. Воины устало опирались на копья.
—Мы прощаемся, бледнолицые друзья! Апачи всем желают спокойной ночи! Мы на страже вашего мирного сна!
Боевую деревню сняли в пять минут. Залили кострища. Перенесли все в лагерь и побежали в душевые.
Красный Лис сказал своим:
— Физрук от нас позорно удрал, мира с гуронами не заключили — я продолжаю войну.
А утром шел дождь.
Он начался перед рассветом, но мало кто уловил его беззвучное начало. То ли туман сгустился, то ли туча приникла к земле — небо потяжелело, разбухло от влаги. Стало трудно дышать. Деревья свесили ветки, будто прислушивались — кто так бережно трогает их мягкими лапками?
Хорошо в такую погоду сидеть у окна в маленькой комнатке. С собакой рядом или, на худой конец, с кошкой. И тоскливо, холодно в больших комнатах, если ты одинок и у тебя нет друзей или собаки, или, на худой конец, кошки.
В дверь палаты просунулась чья-то голова, крикнули:
—Улугбека на совет дружины!
Он вышел из палаты в висящий дождь.
Всех апачских вождей пригласили на совет дружины. Советы разместились по две стороны стола. Улуг-бек замешкался — где сесть?
Старшая вожатая показала на место недалеко от себя.
- Проходи сюда.
- Я уже насиделся, постою,— сказал он, оставаясь около двери.
Вопрос был неожиданный — как апачи готовятся к встрече с писателями и киногруппой, которые должны приехать в лагерь. Пусть доложат свои соображения совету дружины.
—С вас, может, начнем, Ашот Иванович?
Ашот Шаман был похож на филина, случайно днем оставшегося на солнечной поляне. Он буркнул, не меняя позы, поводя глазами.
- Я лицо не материально ответственное.