«Люди другого мнения».
«А ты, Бертрам?»
«Доставь их домой. Я могу сказать тебе только одно: доставь их домой».
Те, кто был свободен от вахты, торчали на полубаке. Кто-то резался в кости, кто-то спал, уронив голову на стол, одни, возбуждаясь от безделья, потихоньку вели серьезный разговор за жизнь, другие жевали у буфета свои нескладные бутерброды с салом и пили кофе из алюминиевых кружек. Пахло нефтью и краской. Салага, совсем еще юный парнишка в кожаном комбинезоне, сидел особняком и читал, читал и закрывал глаза и откидывался назад, прикрывая обеими ладонями замызганную книжку.
Судно вибрировало; теперь, в минуты покоя, вибрация чувствовалась везде. Неожиданно переборка открылась, медленно вошел радист и застыл на месте, глядя поверх наших голов и словно прислушиваясь — не к нам, не к нашим приглушенным голосам, а к далеким сигналам, потрескиванию в эфире, которое поставило его в тупик. Он казался не то чтобы несчастным или отчаявшимся, просто растерянным. Он стоял как вкопанный, и, само собой, все обратили на него внимание. Что стряслось? — крикнул кто-то. Под Люнебургом, тихо сказал радист, Фридебург подписал, генерал-адмирал фон Фридебург подписал капитуляцию. И в тишине четко повторил: мы капитулировали по всему британскому фронту, и в Голландии, и в Дании. Он попросил сигарету и добавил: в штаб-квартире Монтгомери, под Люнебургом. И обвел нас взглядом, одного за другим, настойчиво, вызывающе требуя подтверждения, но никто не осмелился сказать хотя бы слово. Никто не шевельнулся, не шелохнулся, мы просто сидели и молчали, довольно долго. Первым среагировал пиротехник Еллинек, самый старший из нас. Поговаривали, что за долгое время службы его дважды понижали в должности. Он спокойно встал с места, подошел к своему рундуку, вытащил из-под шерстяного белья бутылку рома и откупорил, сделав приглашающий жест. Никто его не поддержал, не потянулся к его бутылке, все взгляды снова устремились на радиста, как будто тот сказал еще не все и держит за пазухой что-то, что прямо касается нас и нашего корабля. Вряд ли кто-то заметил, что в глазах салаги стояли слезы.
Балтийское море в красных отблесках заката словно оцепенело, блекнущие краски сливались в произвольные фигуры, местами — там, где сельдь сбивалась в косяки — вода пенилась, закипала, бурлила. Капитан приказал принести чай на мостик; он закурил, привычно зажав в руке головку трубки, чтобы прикрыть слабый отсвет огня. Впередсмотрящий решил, что пора менять дневной бинокль на тяжелый ночной; что-то механическое появилось в его вращательных движениях, когда он осматривал горизонт. Сообщать было нечего; MX-12 шел на крейсерской скорости сквозь надвигавшуюся тьму, казалось, невозможно обнаружить такую цель в бескрайнем море.
Никто не спал, не хотел спать; корабль был затемнен; наши сидели на полубаке в тусклом свете аварийной лампы и слушали старого пиротехника, который вроде бы знал, что означает капитуляция для MX-12. Ясное дело, говорил он, так оно всегда и бывает: сидеть на мели до сдачи; никаких повреждений, никакого самозатопления, тем более никаких операций. Он поднял голову, указал на мостик и пожал плечами, отрешенно, недоуменно, словно хотел сказать: они там, наверху, видно, не соображают или не знают, что надо идти обратным курсом, назад к нашему причалу. Кто-то сказал: вот будет штука, если мы влипнем теперь, после капитуляции; на что салага, угрюмо над чем-то размышлявший, сдавленным голосом заметил: валяйте, садитесь в шлюпки, драпайте, слышали бы вы себя — с души воротит.
Нас нагоняло какое-то судно с низкой осадкой, танкер, идущий на запад под прикрытием светлой ночи. Но прежде, чем проявиться за кормой, он дал сигнал подводной тревоги для MX-12 и сразу изменил курс, рванув, что было сил, в обратном направлении, а мы подошли к тому месту, где впередсмотрящий обнаружил перископ, его светящуюся траекторию. При этом на мостике никто не понял, какую цель преследовал капитан, потому что у нас на борту не было глубинных бомб. Может, он думал, что сможет протаранить субмарину, а может, хотел этим атакующим маневром дать танкеру шанс уйти. Во всяком случае, мы несколько раз прочесали это место, выставив расчеты к орудиям, и только после долгих поисков легли на прежний курс. Вытащить, сказал капитан, теперь мы можем сделать только одно: вытащить тех, кого сможем.
«Мы капитулировали, Тим», — сказал штурман.
«Это частичная капитуляция».
«Ты знаешь, к чему она нас обязывает».
«Ну, сдадимся завтра или послезавтра… Доставить бы на запад хоть горстку раненых… У командования только одна цель: доставить наших людей на запад… вытащить их с востока».
«Где ты хочешь сдать корабль?»
«Где? Может, в Киле. Или во Фленсбурге».
«Значит, ты решился?»
«Да. Идем в Курляндию, забираем на борт людей — и домой».
«Ты знаешь, что все операции должны быть прекращены».
«Это наша последняя операция».
«Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команда может».
«Что с тобой, Бертрам?»
«Послушай, Тим. Люди ждут внизу. Они не хотят рисковать. После капитуляции».
«А чего вы хотите?»
«Возьми обратный курс».
«Ты говоришь за них?»
«Ради них. И во имя здравого смысла. Поговори с ними сам. После всего, что мы…. У них только одно желание: доставь их домой».
«Ты понимаешь, что это значит?»
«Они пойдут на все».
«Скажи мне только одно: вы знаете, что это значит?»
«У них есть на это право. Теперь, когда все кончилось».
«То, что вы задумали… может скверно кончиться. Бертрам, я отвечаю за судно. И приказы здесь отдаю я».
Еще не сменилась средняя вахта, когда они заняли мостик; нетерпеливо и решительно топая, они поднялись наверх: шесть или восемь человек, явно настроенные на бунт, по меньшей мере на отказ подчиняться приказам. Теперь, когда карабины были взяты наперевес, они не могли отступить, на этом и строился весь расчет. Они окружили капитана, который выдержал их молчание, спокойно продолжая курить. В какой-то момент показалось, будто они спасовали или что все одновременно оценили риск первого сказанного слова. Я стоял у штурвала и ощущал их подавленность, их нерешительность и — чем дольше длилось молчание — странную неловкость, возникшую оттого, что на них все еще действовала личность капитана, который всегда вызывал у них заслуженное уважение. Но потом на мостик поднялись пиротехник и штурман, видимо, они сговорились, распределили роли. Они протиснулись сквозь плотную стенку широких спин, и старый пиротехник, глядя капитану в глаза, без особой жесткости изложил требование команды. В его первых фразах еще теплилась надежда, что капитан признает правоту людей и, пусть против воли, уступит им. Он сказал: господин капитан, вы знаете, как мы к вам относимся; большинство из нас участвовали с вами во всех операциях; и многие знают, чем они вам обязаны, даже лично; но теперь все кончилось; и у нас к вам одна только просьба: дайте приказ повернуть назад.
Капитан медленно обвел взглядом полукруг темных лиц. Казалось, он не чувствовал угрозы. Он сказал: ступайте по местам, живо. И когда никто не шевельнулся, повторил: по местам, я кому сказал? Его голос звучал спокойно, сдержанно, как обычно и не изменился, когда, немного подождав, он констатировал: это неповиновение приказу.
Пиротехник сказал: мы просто хотим вернуться домой целыми и невредимыми, идемте с нами, господин Калой.
После предостережения, показавшегося некоторым почти фамильярным — не доводите до греха, парни, — капитан напомнил матросам, что у MX-12 есть задание, и заявил, что он намерен это задание выполнить, разве что командование флотом изменит свой приказ.
Каждый понял, что он давал взбунтовавшимся последний шанс, и, словно проверяя, чего он достиг своим призывом, капитан отступил к рубке, явно собираясь забрать оттуда старпома. По знаку пиротехника двое обошли его со спины и пресекли это намерение. Ладно, глухо сказал капитан, ладно; общее неповиновение приказу на море — это бунт. Идите в свою каюту, сказал пиротехник, и вы, и старпом; вы под арестом до возвращения. Слушайте, сказал капитан, слушайте меня внимательно: пока еще на борту командую я; то, что вы делаете, называется мятежом. И вдруг, рассекая это напряжение, эту неопределенность, раздался голос штурмана: я отстраняю вас от командования; в целях обеспечения безопасности судна и людей на борту я принимаю командование на себя; со всеми вытекающими отсюда последствиями; я за это отвечу.