– Мы не марра, понимаешь, мы с ним, но мы что-то. Может быть, дело просто в том, что мы солдаты? Я теперь называю его Обероном, наедине. Немногие из командования допускают такое. – Он взглянул вниз, на могилу, еще раз и ушел, произнеся еще раз у ворот: – Да, мы – что-то.
Он быстро зашагал прочь, свернув к перекрестку Висельников, и взглянул на высокую ель, на которой не так давно вешали разбойников. Спустя час Джек дошел до спуска к ручью, в котором он и вся местная ребятня построили плотину, чтобы купаться в стоячей воде. Он посмотрел на часы. Время у него есть, так что почему бы и нет? Он пошел вдоль дороги, пробежавшись по вспаханному полю Фроггетта, чтобы срезать. Последний раз, когда он был здесь, с Эви, они видели зимородка. Прилетают ли они еще сюда летом? Почему бы и нет, здесь до сих пор растут деревья. Кажется, вопрос «почему бы и нет» стал звучать у него в голове слишком часто.
Он проскользнул в ворота и пошел по тропинке к запруде, вспоминая ощущение холодной воды на коже, закупоренной углем, когда они, уже взрослые, приходили сюда сразу из шахты. Он чувствовал радость погружения, потом спокойствие неба над головой, на которое он глядел, лежа на спине, рассматривая груды облаков, и, наконец, силу рук пройдохи Марта, утягивающего его под воду. Он рассмеялся. Да, он был тем еще пройдохой, это точно. Он подошел к ручью, поднял камень и бросил его в воду. «За тебя, дружище». Еще один камень. «За тебя, Тимми», – прошептал он. И еще. «За тебя, Тони». И еще один за Грейс. Боже, храни ее. Он наблюдал за тем, как расходились круги на воде, присев на корточки. Он сидел и сидел, и встал только тогда, когда ноги заболели и заныла спина. Да, здесь и правда было красиво, Эви была права. Как и всегда, впрочем.
Он снова пустился в дорогу, все его ботинки были в грязи и онучи тоже, пропади они пропадом. Он пришел в Истон, прямо к дому пастора. Он не должен был смотреть, он пообещал себе это, но, конечно же, посмотрел. Окна были темными, но такими они и должны были быть. Пастор должен сейчас быть на одном из своих обходов, а Грейс, сестра пастора, служит медсестрой во Франции. Все было правильно. Он пошел дальше, глядя перед собой. Впереди и вокруг громоздились конусы тлеющего дымящегося шлака, блестели на солнце подъемные машины, а надо всем этим разносился запах серы. Теперь он и в самом деле был дома.
Досточтимый Лейтенант Оберон Брамптон наблюдал из своей спальни за тем, как Эви машет вслед удаляющемуся Джеку. Ее шаль сползла, и один ее конец волочился по снегу. Она же совсем продрогнет. За его спиной Роджер распахнул дверь, выходя из гардеробной. Оберон обернулся. Его камердинер надел свою военную форму и таким образом снова превратился в его денщика.
– Я подготовил вашу одежду, сэр, и ботинки натерты до блеска.
Оберон кивнул. Как же глупо это – воевать в блестящих ботинках и с личным слугой для личных нужд под боком, да еще и каким слугой. Он старался не демонстрировать своего отвращения при воспоминаниях об историях, которые ему довелось услышать под лестницей. Он быстро оделся, позволив Роджеру отряхнуть свои плечи, хотя на них и так не было ни пылинки. Ремень его военной формы был начищен. Плевал ли на него Роджер во время полировки так же, как он делал с ботинками? Идея похода на войну в сопровождении слюны Роджера была настолько жутко нелепой, что ему пришлось снова отвернуться к окну, или он снова бы засмеялся тем резким, неприятным смехом, который нападал на него в последнее время все чаще. Это все было так сюрреалистично. Он шире распахнул окно и вдохнул морозный воздух. Эви ушла обратно в тепло. Джек исчез.
Роджер кашлянул за его спиной. Оберон закрыл окно. В комнате стало тихо, и она была такой странной, эта тишина. Он произнес, глядя на этот раз уже дальше садов и лугов, на холмы вдалеке, а потом вновь на кедр:
– Теперь необходимо поскорее упаковать вещи, рядовой.
Оберон не был удивлен тем, что ему удалось подслушать из разговора Эви с братом. Если бы Джек, будучи хозяином, использовал свою власть, чтобы навредить ему, и результатом стала бы смерть Вероники, он бы захотел воткнуть ему нож в живот. Но этим хозяином был он сам – высокомерным, злым, проклятым дураком, и кто мог гарантировать, что между ними все кончено? Но перемирие имел право объявить только Джек. Он подался вперед и прислонился лбом к холодному стеклу, чувствуя себя странно, как будто где-то очень далеко. Он разрывался на части, потому что одновременно и хотел вернуться туда, в эту обыденность хаоса, криков, внезапных взрывов смеха, чувства долга, товарищества и скорби, и отчаянно не желал этого.