И действительно, принц-президент республики, по свидетельству того же Тувенеля, совершенно не отдавал себе отчета о тех последствиях, которые могли произойти от возбужденного вопроса. Во всяком случае он войны тогда не желал и не предвидел той серьезной развязки, которая произошла. Наполеон признался однажды, что он вовсе не был ознакомлен даже с подробностями дела. И если тем не менее, он, ухватившись за забытый трактат 1740 г. и приказал своему уполномоченному в Константинополе начать дело, то единственно из желания расположить в свою пользу папу и сильную во Франции партию клерикалов. Религиозное чувство отнюдь не руководило авантюристом и «Иерусалим не входил в линию его операций».
Запад того времени не понимал уже возможности войны из-за веры, «а потому, — писал Кинглэк, — Европа взирала с улыбкой на католическую маску», которая была надета Людовиком Наполеоном.
Наша дипломатия в споре о Св. местах также не усматривала повода к войне, почему граф Нессельроде весьма мало интересовался вопросом. Того же мнения держался и английский министр иностранных дел. «Раздоры из-за одних ключей, — сказал он, — никогда не были бы в состоянии нарушить добрые отношения между дружественными державами»[2].
В виду этого, истинные причины страшного восточного пожара надо искать в чем-то ином и преимущественно за кулисами событий того времени. Войну в действительности вызвали самые разнообразные обстоятельства. Ею преследовались самые противоположные цели. Клубок её истинных причин и целей крайне запутан. «Ни одна война не возникала от причин более запутанных и неопределенных». Некоторые нити её уходят даже довольно далеко в прошлое. Одна из причин войны, вне всякого сомнения, кроется в чрезвычайно усилившемся влиянии и мощи «северного колосса». Над материком Европы безраздельно господствовал Государь России, «исполняя роль державы покровительницы монархической легитимности». Европа испугалась за свое равновесие, в виду громадных размеров нашего отечества и боевых качеств русского солдата. Европа, одушевленная злобой, желала поэтому унизить Россию, уменьшить её значение, нанести удар её «морскому могуществу и земельным размерам», втолкнуть ее в Азию, отнять у неё области, пограничные с Швецией, Пруссией и Австрией. «Если хотите уничтожить преобладающее влияние России в Константинополе, — говорилось в Journal des Débats (1-го апр. 1853 г.), то надобно заботиться не о восстановлении Оттоманской империи, а об ослаблении России». «Как ни важен восточный вопрос», — сказал французский министр Друэн-де-Луис, — «но он стоит тут на втором плане». Но кроме того, за длинный ряд годов во внешней политике нами были допущены существенные ошибки, при постоянном вмешательстве в дела Запада. В европейских кабинетах родилось подозрение в завоевательных стремлениях России, они опасались покорения Константинополя, захвата торговли Леванта и подчинения дунайских княжеств. Россию обвиняли поэтому в хищных вожделениях. Недовольство было всеобщим, и мы оказались обособленными, так как прежняя дипломатия друзей нам не подготовила[3]. Корни остальных причин войны надо искать во враждебности к нам Великобритании, которая с недоверием смотрела на громадные наши арсеналы в Кронштадте и Севастополе и не могла перенести роста нашего флота. Наконец, остаются личные побуждения лорда Пальмерстона и Наполеона, недоброжелательность Австрии, изворотливость и боязнь Пруссии. В направлении их действий значительную роль играли зависть, интрига и честолюбие.
«Время освободило, — писал полковник сэр Кларк, — удивительную дипломатическую процедуру 1853 — 1854 годов от её искусственных вымыслов и, обращаясь назад со взглядом не отуманенным страстями прошедшего момента, трудно отрешиться от мысли, что Англия пускалась в первый раз в-открытую войну с Россией единственно из побуждений, относившихся к соперничеству флотов... Еще в 1828 г. Поццо-ди-Борго выражал свое мнение, что если даже и нет большой вероятности, чтобы английский флот появился когда-нибудь на Черном море, то из простой меры предосторожности необходимо укрепить Севастополь с моря. Англия не пропустит случая сделать на него нападения, если будет знать, что этим безнаказанно может нанести удар русскому флоту! В Англии видели для себя угрозу в существовании Севастополя и помещающегося там флота. В соединении же с традицией будто бы обладание Константинополем дает господство над целым миром — это все и было главным поводом, склонившим англичан к Крымской экспедиции в 1854 г., а народное сочувствие в Англии к этой войне возбуждено было нападением русского флота на турецкую эскадру под Синопом (18-го ноября 1853 г.). «Ни в каком случае, — говорил лорд Линдорст в июне 1854 г., — без крайней необходимости мы не можем заключить мир с Россией, если не уничтожим её флот на Черном море и не разрушим укреплений, которые его защищают». Таков был взгляд англичан на дело.
2
Пальмерстон писал 20-го мая 1850 г. Стратфорду-Каннингу, что при противоречивых интересах греческой и латинской церкви в эту минуту грозит возникнуть вопрос, который, вероятно, поведет к большим спорам (Бутковский, т. II стр. 20).
3
«Всему свету известная правда есть», — писал канцлер граф Бестужев-Рюмин Императрице Елизавете Петровне в 1745 г., — «что ни одна держава без союзников себя содержать не может» («Историч. Вестн.» 1889 г., т. I, стр. 72).