Но Гордон был непреклонен. Это наиболее бескомпромиссные высказывания, встречающиеся в Журнале:
«16 октября. Пришли письма от Слатина. Я ничего не могу сказать и не понимаю, зачем он их пишет»[20]. [151]
Следует помнить, что Слатин находился в лагере не на правах офицера, отпущенного под честное слово, а как пленник. В таких обстоятельствах он имел полное моральное право бежать, действуя на свой страх и риск. Если бы те, кто его пленил, дали бы ему такой шанс, в произошедшем они должны были бы обвинять только себя.
Однако Слатин не смог добиться того, чего хотел. Его переписка с Гордоном была вскоре обнаружена. Несколько дней его жизнь висела на волоске. Несколько месяцев он носил тяжелую цепь и в день получал лишь горсть неприготовленной дурры, которой обычно кормили лошадей и мулов. Известия об этом достигли ушей Гордона. «Слатин, — замечает он, — все еще в цепях». Генерал никогда, ни на минуту не сомневался в правильности принятого решения.
Гордон полностью взял на себя все тяжесть ответственности. Ни с кем он не мог поговорить как с равным. Никому он не мог доверить свои сомнения. Кому-то кажется, что власть — это удовольствие, но на самом деле лишь немногие чувства более болезненны, чем чувство ответственности, не подлежащее контролю. Генерал не мог руководить всем. Офицеры урезали рацион солдат. Караульные спали на своих постах. Горожане страдали от своих несчастий, и каждый пытался наладить связь с врагом, надеясь обеспечить собственную безопасность, когда город падет. Шпионы всех мастей наводнили Хартум. Египетские паши в отчаянии замышляли предательство. Однажды была предпринята попытка взорвать артиллерийский погреб. Из складов было украдено не менее восьмидесяти тысяч ардебов зерна. Время от времени не знающий покоя и отдыха командующий раскрывал заговоры и арестовывал его участников или, проверив отчеты, уличал кого-либо в воровстве. Но он понимал, что все это лишь малая часть того, что он и не надеялся узнать. Египетским офицерам нельзя было доверять — но он должен был доверять им. Война истощила силы горожан, и многие из них были готовы на предательство. Генерал должен был накормить и воодушевить их. Сам город едва ли можно было успешно оборонять — но его нужно было оборонять до конца. Через свой телескоп, установленный на плоской крыше дворца, Гордон следил за фортами и оборонительными линиями. Здесь он проводил большую часть [152] дня, тщательно осматривая оборонительные сооружения и окрестности города через мощное стекло. Журнал, единственный хранитель его секретов, рассказывает нам о горечи его страданий не меньше, чем о величии его натуры.
«Ничто не распространяется так же быстро, как страх, — пишет он. — Я был приведен в ярость, когда от тревоги потерял аппетит. Те, кто сидел со мной за одним столом, испытывали такие же чувства».
К его беспокойству военного примешивались переживания, которые свойственны каждому человеку. Сознание того, что он покинут и лишен доверия, что история забудет о его трудах, наполняло его душу обидой, которая терзала сердце. Несчастья горожан были его несчастьями. Одиночество угнетало. И на всем лежала печать неопределенности. Он тешил себя напрасными надеждами на то, что «все будет хорошо». Каждое утро с первыми лучами солнца он жаждал увидеть пароходы и униформу британских солдат. Но даже полная безысходность не повергала его в состояние оцепенения.
Лишь две вещи придавали ему сил: честь и христианская вера. Первая заставляла его раз и навсегда отказываться от решений, которые ему казались неверными — тем самым он избавлялся от множества сомнений и напрасных разочарований. Вторая же была реальным источником его силы. Он был уверен, что за этим полным опасностей бытием, со всеми его обидами и несправедливостями, его ожидает другая жизнь, жизнь которая (в том случае, если здесь, на земле, он жил честно и праведно) даст ему больше способностей и возможностей для их применения.