Однажды проходил я мимо подворья омды. Дело было зимой, омда сидел на солнышке, а ведь оно в эту пору что дорогой плод, созревший раньше времени. Он подозвал меня, стал расспрашивать о делах, о семье. Посетовал я на бедность, и омда предложил мне охранять его подворье, скот, амбары и сад. Я возразил было: это, мол, входит в обязанности дежурного сторожа, но он сказал: так-то оно так, и порядок этот заведен был еще при его прадеде, но теперь другие правила: все это считается частными владениями омды и он обязан нанять сторожа и платить ему из своего кармана. Один из мужчин, сидевших возле омды, — у них только и дело, что угодничать перед омдой, соглашаться с каждым его словом да еще доносить обо всех деревенских делах, — сказал: омда-де хочет мне помочь. У него доброе сердце и, не желая обижать меня милостыней, он предлагает мне работу. Владения омды — это часть деревенской территории, и их положено охранять одному из сторожей. Ведь омда служит правительству, и наш долг уважать его так же, как мы уважаем правительство, а потому, — добавил подхалим, — я обязан с почтением принять протянутую мне руку. На другой день я приступил к работе. Владения омды мне были хорошо знакомы, но теперь моей обязанностью стало охранять их. О плате мы не договаривались. Мне достаточно было слова омды. К тому же его последняя жена — женщина щедрая и великодушная, кормила меня ужином и завтраком, поила чаем, а иной раз и угощала табаком. Все это я воспринимал как воздаянье бедняку, который живет в безмерной скудости.
В тот вечер жена омды захворала и не выслала мне ужин. Я осведомился о ее здоровье, мне сказали: она лежит в постели. Пожелав ей скорого выздоровленья, я пошел ужинать домой. Причина недомогания жены омды, — показалось мне, — вовсе не болезнь. Нет, здесь что-то другое, какая-то тайна. Последние дни она плохо выглядела, побледнела, глаза ввалились, все время кашляла, словом, и вправду была нездорова. Но в чем тут причина? У всех жителей нашей деревни — богачей и бедняков — свои тайны, и совать в них нос не пристало…
Так вот, стук в дверь напомнил мне об ударах судьбы. Разные они были, но уж один пришелся прямо, как говорят, по темечку и был так силен, что я даже подумал: все, кончилась моя жизнь и воззвал к смерти как к избавлению. Услышав стрельбу на подворье омды, я обрадовался. Когда у кого-то из земляков радость, ликует вся деревня. Мне и в голову не пришло, что выстрелы эти предвещают нам всем черные дни, а радость одного обернется печалью и горем для других. Выстрелы, доносившиеся из богатого дома, никого не удивили, у богачей ведь праздники не кончаются, за одним тотчас приходит другой. Но вернулся домой мой сын, и я прочел на его лице небывалую тревогу. И все же, прежде чем говорить о той беде, познакомлю вас с сыном. Зовут его Мысри, он у меня единственный. Остальные пятеро — дочери. Он учился и окончил школу второй ступени в нашей деревне. Но учиться дальше можно лишь в городе, а значит, нужны деньги на жилье, еду, одежду, книги. К тому же мне нужен помощник и в поле и дома. Старею я и кто-то должен меня заменить. Вот я и решил, хватит с него и второй ступени, но Мысри уж больно хотелось получить образование. Он в школе всегда был первым. Сыновья богатых отцов приходили в наш бедный дом, и он помогал им готовить уроки. Мы крепко поспорили с Мысри, он даже чуть было не ушел из дома; но под конец договорились так: он поступит учиться заочно, а готовить уроки будет вместе с ребятами, которые каждый день ездят в среднюю школу, в маркяз. Да, трудно ему пришлось, но закончил он школу первым учеником. Ну, стало быть, вернулся Мысри домой, лицо угрюмое, мрачное. Я спрашиваю, что, мол, за радость такая в доме у омды, почему стреляют и загруды выкрикивают, а он отвечает: настал самый черный день в нашей жизни. Я даже рот открыл от изумления. Сегодня, продолжал он, суд принял решение вернуть омде земли, конфискованные у него по закону об аграрной реформе и поделенные между крестьянами. Полиция, говорят, изымет участки у тех, кто ими пользуется, и передаст омде. Я сперва подумал, будто речь идет просто о перемене владельца. Земля будет принадлежать не правительству, а омде. Но Мысри засмеялся — горько так — и пересказал мне слова омды, который всем, приходившим к нему с поздравлениями, заявлял: нет, мол, не приму ни клочка земли, если на ней сидит арендатор, я желаю получить свою землю свободной от аренды, а уж потом буду делать с ней что захочу — может, засею, может, застрою или сам сдам в аренду исполу. И представил я себе свой участок: три феддана, квадратный кусок земли, я возделываю его который год. Увидел мысленно и загон для скота, сакию, ее мы построили вместе с соседями, камфарные и эвкалиптовые деревья, — ими обсажен участок. Оба мы, я и Мысри, чувствовали себя беспомощными и потерянными, Мысри казался даже беззащитнее меня. Всю жизнь вроде, был сильнее, а тут сник. Я не знал, что и делать. Хотелось мне выглядеть в глазах Мысри решительным и смелым. Вот я и высказал предположение: а не сплетни ли это, пущенные бездельниками, которые только и знают, что рассиживаться на скамьях да чесать языки. Да и кто посмеет отобрать у нас землю?! Но Мысри сказал: посмеют, дело это решенное. Утром пошли мы в поле. Весна уже близилась к концу, теплынь стояла как летом, погода чудесная. Самые что ни на есть благодатные дни в году. А дел в поле столько — с утра думаешь: нет, целого дня не хватит все переделать. Мысри сел на краю поля и, спустив ноги в арык, стал бросать в воду обломки кирпича, следя за тем, как круги на ее поверхности разбегаются все шире, покуда не разобьются о берега арыка. Глянул я на Мысри да на поле и пропало вдруг у меня всякое желание работать. Положил мотыгу и серп под дерево, пошел к сакии. В ковше было немного воды, я сполоснул лицо и вымыл ноги. Встал лицом к ветру, чтобы обсохнуть. Подумал было совершить омовение и помолиться — на мне был вчерашний долг, от расстройства я пропустил вечернюю молитву. В загоне сиротливо сбились в кучу буйволица, корова, осел и две овцы. Мы с Мысри вернулись домой. Непривычно мне было уходить так рано, я всегда оставался в поле до тех пор, пока очертания его не начинали тонуть в вечерней мгле, и чувствовал, будто в чем-то провинился перед деревьями, арыками и землей. У дома омды толпился народ. Нас остановил один из сторожей, стал настойчиво предлагать шербету. От стакана с красным шербетом шел дразнящий приманчивый запах. Но Мысри, отказавшись от угощения, отстранил сторожа с дороги. Тот едва не полез в драку, но потом рассмеялся, дураки, мол, отказываются от угощения омды. Дома нас ожидали несколько феллахов — они тоже арендовали землю, конфискованную по закону о реформе. Мы, говорят, тоже слышали о решении суда, почему же оно принято без нас, никто нас даже не вызывал. Впрочем, мы ведь не являемся в этом деле юридической стороной. Омда подавал в суд на правительство. Мы тут ни при чем. Одни утверждали, мы, мол, имеем право опротестовать решение суда. Другие заявляли: ладно, пока еще рано говорить об этом, подождем — пусть омда получит письменный текст решения и начнет его исполнять. Вот тогда-то мы и выступим сообща. Надо только держаться вместе. Но тут одна крестьянка, — она после смерти мужа сама кормила семью, сказала: нет уж, вода все равно вверх не потечет и сопротивляться бесполезно, омда все равно землю отберет. Вдруг Мысри вскочил на ноги и воскликнул: нет! Этому не бывать! Мы жизнь положим за землю.