— Но почему ты согласился?
— У меня не было другого выхода, — отвечал он спокойно и грустно.
Ответ его меня не убедил. Он хочет оправдаться, решил я, перед самим собой и передо мной ищет оправдания, в которое сам не верит, и в душе все еще сомневается. Но Мысри продолжал свой рассказ. Я не должен думать, сказал он, будто ему заплатили солидное вознаграждение. О деньгах он и не думал по очень простой причине — ни у него, ни у его семьи не было выбора.
— Мне было ясно, добровольно или против воли нам придется вернуть землю омде. Да, мы ходили по начальству, спрашивали, как нам жить без земли. Нам отвечали: сначала верните землю, потом можете обращаться в суд. Правосудие открыто для всех, ведь Египет вступил наконец в эру справедливости. Но я знаю, все это обман; вопрос о земле не столько юридический, сколько политический. Когда разговор об этом шел среди крестьян, мнения разделились. Одни решили отдать землю и обратиться в суд. Другие стояли на том, что не отдадут землю, даже если им придется обагрить ее своей кровью, они, мол, готовы воевать и с правительством. Третьи поддались уговорам омды. В том числе и мой отец. Тут-то и возникла история с призывом в армию, и омда сказал отцу: если твой сын пойдет в солдаты, земля останется за тобой. Отец согласился, да и все в доме радовались такому повороту событий. Я сперва отказался наотрез, не хотел даже говорить об этом. Но родные смотрели такими глазами, что я понял: от меня ждут жертвы. Впрочем им это вовсе не казалось жертвой, — просто решением проблемы. Тогда я решил: отъезд из деревни — для меня тоже выход. Кто знает, не найду ли я здесь свое будущее. Поверь, мне и раньше приходила в голову мысль пойти в армию добровольцем. А в газете — ее купил один из моих приятелей, — я прочел объявление о том, что вооруженным силам требуются добровольцы, им будут предоставлены значительные льготы. Я подумал, подумал и согласился. Дальше уже ничего не помню, не знаю даже, как добрался до Александрии. Оттуда меня направили в Хильмийят аз-Зейтун, и вот я здесь…
Прежде чем излагать дальше свой рассказ, я должен остановиться на одном вопросе, а именно, показать вам образ мысли Мысри, как он, собственно, понимал мир. Мысри был немногословен, а если говорил, то или о непреклонной жажде мести, или о безысходности своего положения: он, мол, погиб, пропал. Я часто слышал от него эти слова, словно опаленные жгучим отчаянием. Они обжигали и меня; но, увы, я бессилен описать вам те чувства, которые я при этом испытывал. В такие минуты мне чудилось, будто и я — так или иначе — виновен во всем, что случилось с Мысри. Мысри жил не умом, а сердцем. В натуре его, как у всякого египтянина, переплелись эмоциональность и сдержанность, смелость и застенчивость, мужество и робость, показная покорность и скрытое бунтарство. Долго искал я словцо, которым можно было бы определить его характер, и наконец нашел — усомнившийся. Усомнившийся, неуверенный в себе юноша; впрочем, Мысри остался бы таким же, доживи он и до девяноста лет. Я при этом не имею в виду его отношения к женщинам. Уверен: в его недолгой жизни не было женщин. Узнав его историю, я вопрошал себя: а стало бы Мысри легче, повстречай он на своем пути то, о чем люди твердят двадцать четыре часа в сутки и что они именуют любовью? Не знаю. Его неуверенность проистекала от вечных сомнений. Он воспринимал мир спонтанно, непосредственно, лишь одними эмоциями и, столкнувшись с реальностью, утратил всякую веру. Вы спросите: не явилось ли это причиной того, что с ним произошло? Тут я вам не могу дать ответа, ведь я не знаю, каким был Мысри до армии. Все оценки мои основаны скорее на догадках. Да, Мысри здорово не повезло. У каждого поколения египтян своя судьба. Судьба нашего поколения определялась тем, — не знаю, говорить ли все до конца? — что желания наши намного превышали возможности. Мы занесли ногу, ступили было, но под ней оказалась пустота. Тогда мы подняли головы, надеясь дотянуться до облаков, но небо над нами вдруг исчезло. И в тот самый момент, когда мы уже почти нащупали истину, лидер трагически ушел от нас, а ведь именно тогда он был особенно нам необходим. Слова эти сами собой вышли из-под моего пера. Будь у меня время на раздумья, я, пожалуй, никогда не написал бы их. Но я пишу в состоянии нервного напряжения, любое воспоминание о Мысри кидает меня в дрожь. Но нет, я не вычеркну своих слов о том, что Мысри не повезло, о том, что каждое поколение имеет свою судьбу, раз уж они написаны черным по белому.