И вот я сижу в кузове автомашины. По-прежнему слушаю радио, ловлю ускользающую волну. Снова донесся торжественный и суровый голос:
— В шесть часов сорок пять минут военный министр и командующий вооруженными силами маршал Ахмед Исмаил Али довел до сведения командиров всех воинских частей, что верховный главнокомандующий вооруженными силами отдал приказ прекратить огонь, начиная с 18. 45 по каирскому времени 22 октября 1973 года, если противник, со своей стороны, выполнит взятое на себя обязательство прекратить огонь в это же самое время…
В Каир мы прибыли вечером. Сквозь окошечко я увидел город таким же, каким оставил его семнадцать дней назад. Маленькая девочка шла по улице, держа в руках горячие лепешки. Они жгли ей пальцы, и она смешно махала то одной, то другой рукой. На одной из темных, безлюдных улочек юноша и девушка вели серьезный разговор, взявшись за руки и неотрывно глядя друг другу в глаза. Старик просил милостыню у прохожих. Наконец мы добрались до госпиталя. Госпиталь, хоть и расположенный в центре большого, готового погрузиться в ночную тишину города, вдали от поля боя, был пропитан запахом войны. Мы внесли гроб с телом Мысри через заднюю дверь в помещение анатомического театра. Сняли крышку. Ночь уже почти наступила, и я не мог разглядеть лица Мысри. Хотел зажечь спичку, но в городе соблюдалась светомаскировка, а у меня, человека военного, развито чувство дисциплины. Дежуривший в анатомичке санитар сходил в бакалейную лавку по соседству, принес два куска льда. Мы раскололи их на мелкие кусочки и обложили со всех сторон тело Мысри. Потом я пошел наводить справки о грузе медикаментов, за которым прибыл; оказалось, центральный склад еще утром отправил его в нашу часть. Новая партия будет готова через три дня. Так неожиданно мне представилась возможность сопровождать тело друга в его деревню. Подробности поездки и все, случившееся в деревне, расскажет вам господин офицер в следующей главе. Я завершаю свой рассказ. Хочу лишь добавить, хотя для меня, каирца, это была и не первая поездка в деревню, но именно тогда я, по сути дела, впервые увидел деревню. Об этом мне хочется сказать несколько слов. Возможно, кое-кто из вас и возразит: это, мол, не имеет никакого отношения к войне, идущей на земле Египта, и ко всем посвященным ей произведениям, которые, как надежная лошадка, приносят успех авторам из числа любителей заигрывать с властью — любой властью. И все же я выскажусь до конца. В деревне главной моей целью было повидаться с родными Мысри — его отцом, матерью, сестрами. По рассказам Мысри я и раньше представлял их всех, теперь же увидел воочию. На лице отца отражалась вся скорбь его души. Не знаю, почему, но особое чувство пробудила во мне его мать. С первого взгляда она показалась мне олицетворением египетской крестьянки. Образ ее навел меня на мысль, что же мне, собственно, известно о крестьянах? Я долго разговаривал с ней, очень хотелось, чтобы она почувствовала глубокую душевную связь, существовавшую между мной и ее единственным сыном. Говоря со мной, мать Мысри то и дело принималась вздыхать и плакать. Но, стесняясь незнакомого человека, пыталась улыбаться сквозь слезы. Вымученная улыбка странно искажала ее лицо, не в силах стереть с него следов глубокого горя. На обратном пути я вспоминал, как родные Мысри всячески старались выразить мне свою любовь, и горький ком подкатывал к горлу. Все, что случилось потом, — вы узнаете об этом из следующей главы, — заставило меня глубоко задуматься. Не знаю, вправе ли я делиться своими мыслями. Все же, с вашего разрешения, попытаюсь. Я сидел перед домом омды. Глухая деревенская ночь наполнялась неясными звуками, происхождения которых я не в силах был разгадать. Мне надо было разобраться в самом себе; я сидел и думал, мысли набегали одна за другой, как волны. По дороге в деревню я увидел безысходную нищету, и зрелище это разбередило мне сердце. Когда же наконец, думал я, Аллах избавит Египет от мук и страданий?! Кто может ответить на этот вопрос? Но ведь, убежден я, и продолжаться так тоже не может. А история Мысри, где тут, скажите, справедливость Аллаха? Разве истинная справедливость не в том, чтобы бедняки могли защищать свои права? Тем более право на их стороне. Но право перед силой ничто, грош ему цена, как испорченной винтовке, что стреляет в того, кто держит ее в руках, или сломанному деревянному мечу. Все, чем владеют родные Мысри, — их руки. Омда силен. И всегда повторяет: мол, сила его от Аллаха. Это похоже на правду. Но если Аллах выбрал сторону богачей и решил помогать только им одним, беднякам ничего не остается, как искать себе другого бога. Кто знает, возможно, они и найдут его. Быть может, он и сам ждет их, ждет уже давно, с той поры, когда в нашем мире разверзлась пропасть между бедными и богатыми, становящаяся все шире день ото дня. Я думал: а ведь вернувшись с фронта, мы обнаружим, что в стране назревает другая, не менее кровавая война. Мы, понял я теперь, совершили ошибку. В войне, закончившейся вчера, враг был не только перед нами, но и позади нас, и каждому выстрелу, который мы делали в сторону Синая, должен был вторить другой, в сторону Египта, также захваченного врагами — бедностью, отсталостью, бесправием и гнетом. Но мы этого не сознавали. Мы отдали все свои силы борьбе с врагом явным и упустили из виду скрытого, коварного, как раковая опухоль. Может, у нас и есть оправдание, мы думали, эту миссию выполнят те, кто остался в тылу. Но они не оправдали наших надежд, и теперь наш долг — взяться за нее самим. Нельзя терять времени, если мы промедлим, опухоль разрастется, пронижет все клетки организма и исцеленье окажется невозможным. Боюсь, дело зайдет так далеко, что радикальная операция станет единственным выходом — придется из двух зол выбирать меньшее.