Леха ткнул меня в плечо, показывая пальцем в ночное небо. Слышался нарастающий, дробный рокот - приближались вертолеты. Через несколько минут "Кобры" разобрались с минометчиками. Пошел дождь. Мы продолжали ждать. В конце концов, пригнали еще один танк, с его помощью сдвинули заклиненную башню в переднее положение и открыли заднюю дверь, только Зоару уже было все равно, он умер за полчаса до того, как открыли люк.
Мишаня, извлеченный из танка, выглядел страшно, лицо было покрыто засохшей кровью из ссадины на лбу. У него отнялись ноги и пропал слух. Мы погрузили их обоих в вертушку и двинулись на базу.
Под ногами чавкала налипая на ботинки жирная, густая грязь... ливанская грязь - "боц леванони". В Израиле так и называли эту войну ливанская грязь. Казалось эта грязь заползла глубоко в нас навсегда.
Я шел рядом с Зориком и Габассо и думал об этой странной войне; где-то глубоко в душе я понимал, что если мы уйдем отсюда, она будет продолжаться на северной границе, то есть еще ближе к дому. Дом... Мой дом был далеко на юге. Tам эта война не ощущалась никак, только заголовки газет и фотографии молодых лиц в рамочках на первом листе напоминали о ней. У Зорика все было по другому, его родители жили в Кирьят-Шмоне, в нескольких километрах отсюда. Hаверное, они сходили с ума, когда слышали канонаду за холмами. Зорик знал, что охраняет свой дом, а я так не чувствовал, может потому, что в отличие от Зорика, не бегал до армии каждую неделю в бомбоубежище, спасаясь от "катюш", перелетавших через окрестные холмы. Местным, родившимся в Израиле пацанам, в этом отношении тоже было легче, а я не родился в Израиле и мой отец не воевал в 82-м году, когда в ответ на постоянные вылазки террористов израильская армия вторглась в Ливан. Он не рассказывал, как бесконечные колонны грузовиков вывозили оттуда трофейное оружие, отбитое у террористов.
После этого батальон сменили, и мы смогли попасть на похороны Зоара. Даже Мишаня отпросился из больницы и поехал с нами. За прошедшие несколько дней он поправился, только, как он выразился, "телевизор" совсем сломался, стал пропадать звук, а временами телек из цветного становился черно-белым. Врачам он ничего не говорил, боялся, что комиссуют. Через неделю его обещали выписать окончательно, а пока он целыми днями читал книжки.
Похороны проходили в маленьком кибуце на севере, где жили родители Зоара. Мы не в первый раз хоронили наших товарищей, но эта смерть казалась какой-то нелепой, все были уверены что его вытащат раньше, что он выживет. Когда отгремели залпы почетного караула, мы поехали в Кирят-Шмону и сдали автоматы в полицию, от греха подальше. Купив водки и закуски мы сели в парке на самую дальнюю скамейку, спрятавшись от чужих глаз за установленные здесь трофейные САУшки советского производства, раскрашенные в веселые желтые цветы. Пили молча, не чокаясь, только Мишаня тянул пиво, опасаясь доломать "телевизор". Поздно ночью мрачные и пьяные мы свалились дрыхнуть у Зорика в комнате.
После возвращения на базу оказалось, что нашу роту отправляют на Голанские высоты, там назревали очередные учения. Две недели мы ползали по камням в пыли, распугивая сусликов и змей, изображая условного противника для каких-то спецназеров. А потом наступил Лехин день рожденья. Подарок давно ждал своего часа. У Зорика дома лежал заказанный через его дядю нож: "Бенч Нимравус". Дело в том, что Леха не признавал складные ножи и таскал в ботинке какую-то дрянь китайского производства. Зорик, заразившей нас всех своей "ножеманией", решил, что Лехе пора завести приличный нож, что и было сделано с помощью интернета и американского дяди. Леха жил в Нацерете с родителями и младшей сестрой. Вся наша компания приехала к нему в гости и мы пошли в какой-то паб праздновать. От нашего подарка Леха малость обалдел, особенно ему понравились пластиковые ножны. От сестры он получил зажигалку-пистолет "Кольт-1911" с гравировкой и сидел с этими игрушками в руках, счастливый как бегемот в болоте. А мы пили "ерш" и прикалывались над ним. Кроме "ерша", нашей солдатской зарплаты не хватало ни на что, только Миша скромно пил пиво без примесей. Веселые и пьяные мы высыпали из паба и поплелись к Лехиному дому. По дороге вся компания завалилась в кусты отливать. Мишаня, пошатываясь, ждал нас на остановке допивая свое пиво. Вдруг мы услышали, что он с кем-то разговаривает. Как оказалось потом, рядом с ним тормознула машина с четырьмя израильскими арабами, которые решили поиздеваться над пьяным; Мишаня ответил им фразой из недавно прочитанного в госпитале Пелевина, кажется, "Дженерейшен Пи". "Ничего - процитировал он арабам, - под Кандагарoм хуже было!", и со всей дури швырнул бутылку пива в лобовое стекло. Примерно в этот момент я выпал из кустов на дорогу и увидел четырех здоровенных "детей поволжья" идущих на нас; у одного в руках была бейсбольная бита, а напротив стоял Мишаня, у которого, по всем признакам, снесло башню. Веко у него дергалось, глаза были просто бешеные. "Абзац! - подумал я, - против биты нам не светит". В повисшей тишине раздался отчетливый "клац", в кулаке у Мишани тускло блеснуло хищное лезвие "эндуры". Я зашарил глазами по земле в тщетной надежде найти какую-то железяку. Однако Леха спас ситуацию, вывалившись из кустов за моей спиной. Он выхватил зажигалку-пистолет и проорал фразу, которую знает каждый солдат Армии Обороны Израиля: "ВАКЕФ ВАНА БАТИХ!" (Стой, стреляю! - араб.). Этого они не ожидали, водитель медленно положил биту на асфальт, и все дружно попятились в сторону машины. Леха в полном экстазе махал зажигалкой и орал, уже на иврите, чтоб они убирались. Я молился о том, чтобы он в запарке не нажал на курок, но арабы ничего не поняли, они погрузились в машину и дали по газам, Мишаня еще успел от души пнуть их в крыло на последок. Пять минут мы катались от смеха по асфальту. А потом, довольные, побрели дальше размахивая трофейной битой и горланя песню про то, как: