Но ему, как и всегда, не удалось ничего разглядеть. В такие минуты её глаза настолько темнели и туманились от страсти, что его крохотные отражения расплывались и дробились… Да он и сам не мог сосредоточиться, важнее собственных отражений для него было это лицо, запрокинутое перед ним, лицо, выражавшее только бесконечную любовь к нему, не пытавшееся скрывать этой любви или открещиваться от нее…
Прошло полчаса, а он все ещё был как в тумане и почти не помнил, как оделся и собрался. Окончательно он очнулся, когда сидел перед зеркалом, в строгом костюме, проверяя, все ли необходимое он уложил в «дипломат». Она продолжала лежать, отбросив одеяло, подложив руку под голову, и кисть руки была скрыта рассыпавшимися рыжеватыми волосами, которые он совсем недавно ласкал… Венера Тициана или Джорджоне, в ослепительной наготе, способной бесконечно будить желание. Польская Венера, то ли загубившая его жизнь, то ли подарившая ему такую жизнь, о которой он и мечтать не смел.
— Ты знаешь, — вдруг сказала она. — У меня с мужем окончательно разладилось, ещё много лет назад.
— Почему? — спросил он, внутренне напрягаясь. Ее муж был запретной темой, безусловным табу, и его поразило, что она об этом заговорила.
— Из-за тебя, — ответила она. — Ты знаешь, что с тобой я никогда не закрываю глаз. С ним закрывала, потом стала закрывать всегда и очень крепко. Мне казалось, что так мне можно будет вообразить, будто это не он, а ты. Потому что иначе становилось совсем невыносимо. Но ничего не получалось… Вот и выходит, что я давно избегаю его, а бросить не могу.
— Почему… — он поперхнулся. Сам не поняв, что происходит, он уже стоял на коленях возле кровати, поникнув лбом в смятую простыню, стиснув её руку, и по его щекам текли такие горькие и жгучие слезы, которые, казалось, способны до кости разъесть его лицо. Он плакал чуть ли не впервые в жизни. — Почему ты мне только сейчас об этом сказала?
Она задумчиво погладила его голову.
— Может быть, потому что ты заговорил про Елисейские поля. Нам обоим нужен такой корабль забвения, с которого нас никто не выманит. Ведь ты не шутил, когда говорил, что смерть вызывает тебя охотничьим свистком?
Он кивнул — точнее, не кивнул, а дернул головой, ещё глубже зарываясь в складки постели.
— Тебе предстоит сделать что-то страшное? — спросила она.
— Да, — коротко ответил он.
— И это — не в первый раз?
— Да… — он поднял голову. — Но, может, не более страшное, чем творили мои предки во время разбойных набегов, — и он рассмеялся сквозь слезы. — «Снег на землю валится, всадник с ношею мчится, Черной буркой её прикрывая. «Чем тебя наделили? Что там? Гей, не рубли ли?» — «Нет, отец мой, полячка младая»!.. Хочешь, я тебя вот так же умыкну?
— Времена не те, — серьезно ответила она. — Нам не вырваться ни из твоих сетей, ни из моих.
— Все сети — пустяки! — сказал он. — Ты мне только скажи — ты этого хочешь?
И она ответила после паузы, так же коротко, как отвечал он:
— Да.
— Тогда у нас все будет! — он вскочил на ноги, как пружиной подкинутый. — А для начала дождись меня, ладно? Обязательно дождись!
— Хорошо.
— И все-таки, почему… почему ты не сказала этого много лет назад?
— Потому что я не была уверена в твоем ответе.
— Да, понимаю… Мы слишком…
— Мы с самого начала взяли неверный тон. Но теперь… Ты уверен, что тебе нужно ехать?
— Мне действительно нужно ехать, — проговорил он. — Но ты не волнуйся. Я вернусь, и вернусь не замаранным, я тебе обещаю. И знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что для меня нет другой родины, кроме тебя.
Она схватила его за руки, притянула к себе и крепко поцеловала.
— Возвращайся каким угодно! — прошептала она. — Ты знаешь, какая я… Я ненавидела себя и тебя за то, что чувствовала: из-за тебя я могу предать родину. А теперь я тоже знаю, что у меня нет другой родины, кроме тебя. И ты… Я хочу, чтобы ты меня похитил. Иногда ты мне и снишься таким: черный всадник, летящий сквозь снег. И полы твоей бурки — как черные крылья, и сам ты, как черный орел, легкий, быстрый и могучий.