Поздоровавшись со всеми, я присел возле раненых и стал расспрашивать, из каких они частей, кто куда ранен, как себя чувствуют. Оказалось, большинство — из штрафной роты. Вместо ответов на мои вопросы они наперебой стали рассказывать, как атаковали немцев.
— Понимаете, граж... Извиняюсь! Товарищ майор! Когда мы ворвались к ним в дот, скомандовали: «Хенде хох!», два солдата как заревут и что-то кричат нам, машут руками, показывают на свои ноги. Присмотрелись, оказалось — они прикованы к стенке дота, цепями!
— Вот гады, фашисты, что делают! Жаль, что не умеем по-немецки, не могли расспросить, за что же их приковали.
— Штрафники, наверно, — предположил один.
— Так ведь нас не приковали, хотя мы и штрафники?
Наибольшую активность в беседе проявил мой знакомый. С виду лет тридцати пяти, он уже успел отсидеть около десяти лет в тюрьмах и лагерях, имел три судимости, поэтому его больше других интересовал вопрос: как же теперь он должен понимать себя? Волнение, недоверие явственно читались на его лице. Еще вчера он был штрафником, заключенным — а сегодня? Неужели за какие-то две раны все снимается и он становится рядом со всеми, даже самыми передовыми? Чудно, и потому не верилось. Подсев поближе, он почему-то полушепотом спросил:
— А правда, товарищ майор, что теперь нас помилуют?
— А ты говори для всех, чего шепчешься, как сексот? — зашумели на него раненые.
— Так я спрашиваю за себя! А вам нужно, спрашивайте сами! Я для вас не адвокат! — огрызнулся мой собеседник.
Поняв, что этот вопрос все еще волнует штрафников несмотря на мои разъяснения, я громко повторил для всех сказанное перед боем и прибавил, что партия слов на ветер не бросает. Пришлось раз и еще раз объяснять, что все раненные в бою — уже смыли с себя своей кровью все преступное прошлое и должны забыть о нем, что после выздоровления они, как все воины Советской армии, получат солдатскую книжку и будут считаться такими же бойцами, как другие, и что им восстанавливаются прежние воинские звания, награды и привилегии, а особо отличившиеся в боях могут быть награждены по представлению командования:
— Кончится война, и вы будете жить, как все честные люди, — заключил я. — Но если совершите новое преступление — пеняйте на себя!
— Ну-у-у, зачем вы!.. — дружно загудели раненые.
— Не-е-т! С меня хватит! — резко отозвался мой знакомый. — Как кончу войну, сразу махну в Крым. — С некоторой озабоченностью посмотрел на меня: — Понимаете, там у меня осталась девушка, обещала меня ожидать хоть двадцать лет. — Он понизил голос: — Только вот не знаю, осталась ли она в живых? Работала на швейной фабрике в Симферополе, а оттуда, мне писали, всех угнали в Германию. Если разыщу ее, обязательно с ней поженимся и будем жить как полагается. Я автомеханик, с голоду не пропадем!
— Вы имеете такую важную и такую, можно сказать, дефицитную специальность и ходили по тюрьмам? — удивился я.
— Да, представьте себе. А все водочка да карты! Ну, да об этом слишком долго рассказывать.
Подошедший автофургон увез раненых в медсанбат, а я, выбравшись на шоссе, зашагал на свой хутор.
Судьба или я сам причастен?..
«Привет, майор!» — вдруг услышал я голос совсем рядом, и, словно спросонья, шарахнулся в сторону. Но, увидев улыбающееся лицо майора Агеева из штаба тыла корпуса, обрадовался. Огненно-рыжий, с белыми бровями, длинными ресницами, слегка веснушчатый, он всегда выглядел каким-то застенчивым и скромным. Обрадовавшись приятному попутчику — вдвоем идти веселее и легче, — я крепко схватил его руку, и мы по-приятельски поздоровались.
Обмениваясь впечатлениями о подготовке к операции и ходе боя, мы шли почему-то все быстрее и быстрее, пока я не взмолился, попросив его идти немного тише, так как очень устал и быстрее не могу. Он замедлил шаг, и мы пошли спокойнее.
Шоссе повернуло, прорезая густую чащу леса, и на горизонте показался наш КП, наш хутор. Солнце, склонившись на вторую половину дня, уже заглядывало на запад, отыскивая местечко — где бы спрятаться, хоть немного отдохнуть от дневной суеты; мы тоже, узрев свое пристанище, зашагали быстрее.
На хуторе было по-прежнему тихо и спокойно. Широкий двор, устланный каменными плитами, был пуст, в одиночестве мы медленно шли, спокойно разглядывая давно знакомую обстановку, большие крытые автомобили с радиотелеграфными установками, автомастерские и прочие специальные машины густо облепили оба каменных сарая, а через двор, в маленьких хозяйственных пристройках, полным ходом работали бытовые мастерские АХЧ, возле столовой солдаты разгружали овощи и продукты. Внезапно где-то далеко в тылу немцев загрохотала канонада тяжелой артиллерии и послышался свист приближающихся снарядов — они шли прямо на хутор, на нас. Что — страх, интуиция, мысль? — молниеносной дрожью прошло по телу, бросило меня за угол сарая и за мгновенье до взрыва заставило распластаться на земле? Мой попутчик растерялся, успел только присесть и пригнуться, раскинув руки, как птица на земле, не могущая сложить крыльев. А стая снарядов уже рванула в самом центре двора. Взметнулись багрово-черные султаны огня и дыма. Майор Агеев упал замертво. Окровавленного, его бросило навзничь на камни двора.