Одним словом, это был русский человек, могучий по силе и с соразмерным умом. Он не курил табак, не пил водку и не злоупотреблял другими спиртными напитками, однако ел всегда с завидным аппетитом. Был всегда вынослив, энергичен и до предела аккуратно-исполнителен. Как символ первенства и всего передового — он и командовал 1-й ротой. За все его эти качества, за приятный и уравновешенный характер, за выдержанность и благородство его и любили, и не только командир дивизии, но и все мы, его окружающие.
Закончив с приведением в порядок личного хозяйства, Юганов достал чистый лист бумаги, пододвинул к себе чемодан с коптилкой и молча стал что-то писать. Наступила какая-то не вовремя пришедшая тишина. Я сидел рядом и свободно мог видеть все, что он пишет, но это было не в моем характере, и я, нарочито подняв голову, смотрел в сторону. До отвращения не люблю, когда кто-то из-за твоего плеча, как иезуит, читает тобою написанное. Обстановку разрядил вернувшийся политрук Леонтьев.
— Парторг спит? — почему-то осведомился Юганов.
— Нет, уже бодрствует, а что?
— Да так, просто поинтересовался.
— Как люди? — продолжая писать, вновь спросил Юганов.
— Да многие уже на ногах, а некоторые еще сладко похрапывают, — ответил политрук.
Леонтьев принес все материалы, уже полностью оформленные. Просмотрев их, я вложил все в полевую сумку и собрался уходить, но тут Юганов, закончив писать, круто повернулся ко мне и с какой-то смущенной неловкостью попросил:
— Товарищ политрук, если можете, дайте, пожалуйста, мне рекомендацию для вступления в партию. Я ведь вот — весь у вас на виду. — И, помолчав, добавил: — А вторую рекомендацию мне, может, Василий Михайлович даст? — он вопросительно посмотрел на политрука.
— Да, да, конечно. С удовольствием дам вам рекомендацию, товарищ Юганов. Лучше меня в дивизии вас никто не знает!
— Я тоже охотно дам вам, Иван Ефимович, свою рекомендацию, — подтвердил я.
— Ну, а в третьей, думаю, мне не откажет парторг, — обрадовано воскликнул Юганов и, вскочив, быстро вышел из палатки.
Пристроившись с двух сторон у чемодана с коптилкой, мы с политруком приступили к написанию рекомендаций.
В оценке Юганова мы с политруком, кажется, не расходились. Два с половиной месяца совместной жизни, учебы и боевых действий — этого малого срока оказалось вполне достаточно, чтобы составить себе полное, глубокое, точное и, я бы сказал, яркое представление о человеке. Здесь, на войне, происходила подлинная, математически точная и безошибочная, проверка не только политических, философских, общественных и государственных систем, но и великая фильтрация людей.
Все доброе, умное, мужественное, стойкое и патриотическое — консолидировалось, укреплялось, цементировалось и систематически усиливало наше сопротивление врагу, крепило наше могущество. А все дрянное, глупое, трусливое и бездарное: как измена Родине, самострелы и симуляция, дезертирство и позорный плен — отсеивалось, как фильтром, самой жизнью. По итогам войны можно, теперь уже определенно, сказать, что дрянного было ничтожно мало, но все-таки оно было.
Юганов вернулся сияющий, с рекомендацией парторга в руках.
— Ну вот, — показывая мне рекомендацию, воскликнул Юганов, — я же говорил, что парторг мне не откажет! — И тут же пояснил: — Не потому, что я командир роты, — нет, конечно. Просто потому, что он, наш парторг, умный человек, я его очень уважаю.
Приняв рекомендации, я прочел ему свою и Леонтьева. Затем сколол все булавкой и передал политруку для обсуждения на партсобрании роты. На некоторое время все умолкли. Юганов, кажется, что-то обдумывал. Может, его мысли все еще витали вокруг закончившегося разговора, а может быть, он уже обдумывал план, как лучше и незаметно для врага вывести свою роту на исходные позиции, как успешнее атаковать противника. Леонтьев молча возился в углу палатки, связывая свои вещи и чемодан в один узел.