— Откуда это у вас столько людей?
— А вон, смотрите, еще двое бегут, — улыбаясь показал Мальченко. — Мы их всех тут задерживаем и заставляем рыть окопы. И представьте, очень охотно у нас работают.
— Да, но знаете ли вы, что их ожидает?
— Я-то знаю, — со вздохом ответил командир взвода, — а вот знают ли они?
«Какая трагедия, черт возьми!» — подумал я. Ведь по законам военного времени все они подлежат расстрелу как трусы и паникеры, самовольно оставившие свое место в бою, как изменники, грубо нарушившие воинскую дисциплину и военную присягу.
— Товарищ Иванков! — обратился я к политруку. — Я тороплюсь, вы знаете, что в первом взводе нет никого из политработников, и там еще что-то стряслось с командиром роты, его нельзя оставлять без внимания. Сами, и немедленно, побеседуйте со всеми беглецами, напомните им о воинской присяге и разъясните, что их ожидает в случае, если командование полка обнаружит их самовольный уход с боевых позиций.
— Ясно! — ответил Иванков и сразу направился к группе работавших солдат.
Между прочим, интересный был человек — командир взвода Мальченко. Все в нем было интересно. Даже его рост и сама фигура. Его нельзя было назвать ни высоким ни низким; ни большим ни маленьким; ни толстым ни тонким. Просто — как бы сам по себе плотный. И выглядел он как-то по-особому: собранный и подтянутый, расторопный, деловитый, никогда не унывающий. Не лишенная ума голова его плотно сидела на плечах. С каской он никогда не расставался, потому что голову берег и ценил превыше всех остальных частей тела. Правда, ценил еще глаза и руки. Зато другие части тела — не ставил ни во что. В пылу горячих споров о том, какие части тела всего важнее для человека, Мальченко неизменно заявлял:
— Да пусть мне отобьет обе ноги и даже одну руку (лишиться обеих ног и обеих рук в расчеты Мальченко, очевидно, не входило), я и тогда буду жить и работать. На стул я заберусь, — продолжал развивать свою мысль Мальченко, — до чертежной доски достану, а проект и смету моя голова продумает до мельчайших подробностей. Ведь смотря какой проект! А если, допустим, на миллиончик? А уж если на десять миллиончиков!..
И тут уж невозможно было удержать Мальченко от заманчивых расчетов процентных отчислений в пользу проекта.
Мальченко никогда не падал духом, даже в самых сложных и опасных условиях. Все задания он выполнял продуманно, без лишней суеты и торопливости, но получалось все вовремя, аккуратно и быстро. Обычная оценка таких людей — «деловой человек».
Возвратившись в первый взвод, командира роты Заболоцкого на прежнем месте, к своему удивлению, я не обнаружил. Прошел по всему взводу — и опять не нашел. Спросил у командира взвода Шаубергенова, он ответил, что видел командира, когда он вниз лицом лежал в своем окопе, а куда и когда он исчез, не видел. То же самое ответили и солдаты, к которым я обращался. Неужели этот трус одумался и ушел в третий взвод, подумал я. Но ведь туда в несколько раз дальше, чем до второго, и совсем небезопасно. Но размышлять было некогда, а уж тем более заниматься розыском — вот-вот атака противника.
Срочно вызвал политрука роты Иванкова, объяснил ситуацию с комроты и предложил ему временно принять на себя командование ротой. Артиллерийский и минометный огонь немцев подтягивался к нам все ближе и ближе; если с утра они вели огонь на отсечение, то сейчас били нам почти по ногам. Мины рвались между нами и вторым взводом. Осколки то и дело осыпали нас сверху. Все говорило о том, что приближается атака. Напряжение возрастало. И вдруг все стихло.
— Ручная пулемета, вперед! — скомандовал командир взвода Шаубергенов. — Приготовить граната! Стрелять по команде, залпом! Слушать моя команда! — продолжал выкрикивать взводный.
Я достал пистолет, наскоро протер его кусочком масляной тряпки, вынул из своей парусиновой сумки гранаты — в общем, тоже приготовился. Но что такое? Ждем пять, десять минут... пятнадцать... Ничего. И никакого движения в лагере противника. Раньше даже сквозь грохот стрельбы и разрывы мы четко слышали шум моторов и отдельные выкрики команд, а тут — словно все они подохли. Я вынул часы. Четверть третьего. Не сдержался и выругался:
— Тьфу ты, черт! Никак не привыкнем к их старому порядку, где уж нам до «нового»?
Мы забыли, что, по старому немецкому обычаю, в два часа дня все немцы, проживающие на нашей планете, обедают. Какая же — в это святое время! — может быть война?
Наши солдаты, поняв это как перемирие, немедленно принялись за углубление окопов. Мы ведь уже пообедали час тому назад.