Игорь собрался.
— Предатель, мерзавец! — выкрикнул он в лицо Милорду первые пришедшие на ум слова. — Честь свою продал! Теперь и Сержа хочешь туда же записать?! Ты… ты… — Бабаев захлебнулся.
— Кому продал-то, а? — устало махнул рукой Милорд; судя по всему, охота к дальнейшему разговору на эту тему у него пропала, и он завозился, отворачиваясь к стене, и, уже устроившись, пробурчал спиной к Игорьку:
— Твоему Клубу любимому и продал. Только не я первым был. Гашарти — раньше…
Бабаев легко мог сейчас подойти и ударить Милорда по рыжему затылку ножкой от кровати, но то, как спокойно, не подумав даже о подобной возможности, повернулся к стене Милорд (пусть негодяй! пусть предатель! пусть враг!), охладило пыл Игоря, и он, тяжело дыша, уселся на жалкие останки собственной постели, а не подошел и не ударил…
Не получился у него и другой удар, вроде бы до мелочей продуманный и положенный, как фундамент, в основу примитивного плана побега. Тут Бабаев не колебался: слишком многое зависело от того, не дрогнет ли рука в нужную секунду. Однако он промахнулся, и не потому даже, что неопытен был в подобных делах, а потому, что слишком опытен оказался охранник, и хотя этот последний выглядел неуклюжим, он мгновенно ушел от замаха, одним точным ударом выбил из рук Бабаева стальную ножку, а другим — отшвырнул Игоря на пол. При том он даже не рассадил себе кожу на костяшках толстых сильных пальцев.
Милорд издевательски захохотал и уж конечно не пошевелился, чтобы хоть как-то Игорю помочь. Бабаев ворочался на полу подвала, кровь из рассеченной брови заливала ему лицо, а в подвал спускались какие-то новые люди. Он пока еще их не видел, и только голос (женский!) он узнал, и от узнавания этого все перевернулось у него в груди, и продрала смертельная дрожь. Тот голос , тот самый голос, распорядившийся ночью над умирающим на ковре Гашарти: «Вырубите третьего!». И этот голос во влажном сумраке подвала чуть насмешливо и с заметным акцентом произнес:
— А нам достался прыткий пленник! Смотрите, судари, он задумал побег!
18 мая 1992 года (год Тигра)
Основной вектор реальности PAST— ?. ?. ?
Идут часы. Пропуская через себя секунды, минуты. Пропуская через себя Время.
Идут часы. Но часы эти — не примитивный механизм из комбинации пружин, и не хитроумный сплав из полупроводников, часы эти — крошечный, меньше макового зерна сгусток живой ткани, комбинация клеток, построенных на основе сложного синтеза аминокислот. Часы эти — единственное, что еще живет в давно остывшем человеческом теле.
Человек лежит среди развалин некогда великого города. Покоится, вытянув ноги, скрестив руки на груди. Глаза человека закрыты, и он не дышит. Он мертв. И мертв мир вокруг него.
Но часы идут, пропуская через себя Время. И наступает полночь, одни сутки сменяются другими, воскресенье — понедельником; и темное небо над городом озаряется яркими вспышками; среди развалин оживают, рыча двигателями, бронированные механизмы; перебегают фигуры в серебристых костюмах — армия Понедельника возобновляет боевые действия.
Вереница разноцветных светящихся во мраке сфер проносится над домами. Офицеры-наводчики выкрикивают гортанно команды, и пушки открывают огонь. При каждом выстреле они тяжело откатываются назад, и нужно быть очень внимательным, чтобы не быть задетым выступающей частью тяжелого механизма, не подцепить осколок от разрывающегося высоко над головами снаряда. Но разве можно быть внимательным в пылу боя? Наводчики часто ошибаются; снаряды попадают в стены небоскребов, выбивая фонтаны обломков. Вздыбленная пыль затягивает город.
Наконец есть попадание! Один из сферических объектов меркнет, распластываясь в змеевидные повисающие в воздухе нити. Но вопли победного торжества сменяются вздохом разочарования. Нити скатываются, накручиваются клубком, и сфера, регенерировав на глазах солдат, устремляется вслед за ушедшей далеко вперед вереницей своих собратьев.
В этом нет ничего нового для армии Понедельников. Так случается почти всегда. Но в этом «почти» — последняя надежда защитников.
Мертвый человек, успокоившийся среди развалин, не видит кипения боя. Но скоро увидит. Биологические часы, микроскопический комок клеток, отмечают приход определенного момента, когда, повинуясь неощутимому толчку, биологическое время мертвого организма потечет вспять, встречно вектору времени окружающего мира; когда законы смерти, определяемые процессами автолиза, пикноза, всего некроза в целом, будут для этого тела отменены. И момент настал.
В первые секунды даже самый внимательный глаз не заметил бы изменений. Но токи регенерации уже разбегались по мертвому телу: восстанавливались наружные мембраны клеток, окатыши клеточных ядер, лизосомы и митохондрии; с толчком ожило одно из двух сердец, погнав по сосудам кровь. Через минуту дрогнула правая рука; шевельнулись непроизвольно пальцы; судорожно дернулась, сгибаясь в колене, нога. Из горла мертвого человека вырвался каркающий звук, после чего человек задышал. С этой секунды в его пробуждающемся к жизни мозгу замелькали калейдоскопом яркие картинки из прошлого. Говорят, что человек, умирая, видит всю прожитую им жизнь. То же самое предстояло теперь и этому воскрешающемуся человеку, но в иной, чем обычно, последовательности.
Он видел свою жизнь, события протекали через его мозг одно за другим: от детства к юности, от юности к зрелости. Он видел их, переживал заново, и этот чисто субъективный его путь тоже вполне можно назвать путешествием во времени. Он видел…
…Отец и мать.
Отец — тихий инженер, затюканный бытовыми неурядицами на почве нескладного своего характера, ничего не видевший и не увидевший в жизни, кроме нелюбимой работы, возни обывателей вокруг и мрачных попоек в прокуренных кухнях, но тогда же — и тонко чувствующий интеллигент, поклонник де Шардена, способный непринужденно цитировать Аквинского или Бэкона.
Мать — стержень семьи, целеустремленная, с блестящим умением противостоять жизненным неурядицам, практичная женщина, никогда ничего не боявшаяся, никогда не избегавшая принимать решения, чему, видимо, в немалой степени помогала ее профессия врача скорой помощи. При этом она хорошо вязала: Вячеслав до сих пор везде носил с собой вязаный тончайшей шерстяной ниткой брелок-сумочку для ключей…
Он видел…
…Детство. Гатчина. Лето. И озеро. Серебряные брызги и стоячая темная вода над омутами.
Они играли в войну. Они всегда играли в войну. Сколько себя Вячеслав помнил, все и всегда играли в войну.
Славик-Карась забрался на крышу сарая и залег на раскаленном шифере, который жег обнаженные коленки и локти. Но стиснув зубы, как подобает настоящему взрослому мужчине, он, прищурясь, наблюдает за двором. Под рукой у него — верный кольт, грубо выструганный из деревяшки, с обмотанной изолентой, чтобы не занозить пальцы, рукояткой. Солнце печет неприкрытый затылок. От напряжения у Славика сводит ногу. Это очень больно, и он тихонько плачет, но никак не выдает своего присутствия на крыше лазутчикам врага. Он помнит, как учила справляться с судорогой мама, аккуратно массирует пальцами икру и лодыжку, чуть приподняв ногу, тянет носок. Судорога проходит, по ноге бегут мурашки. Это все еще болезненно, но более терпимо. Внизу появляется противник, Андрюха-Костлявый, держит в руках уникальную вещь — заграничный игрушечный автомат, который может выдавать убедительный треск, стоит нажать на спусковой крючок, создавая тем самым вполне даже пристойную имитацию стрельбы. А еще он может выпуливать особые шарики, которые, впрочем, Костлявый давно частью растерял, а частью — обменял у Макса-Гуманоида на серию «Космос», и у Ромки-Кактуса — на редкую лупу с трехкратным увеличением. Да, автомат Костлявого — предмет чернейшей зависти для пацанов из команды, однако, несмотря на единоличное обладание этой замечательной вещью, Костлявый остается Костлявым: боец из него никудышный, и сейчас Славик-Карась легко и навылет прострелит его глупую бритую башку, а тот не сумеет даже воспользоваться своим совершенным оружием. Одно пока останавливает: необходимо выждать, подпустить противника ближе, чтобы не было потом сомнений, споров и взаимных упреков. Ближе… и еще ближе… И еще самый чуток ближе… Андрюха-Костлявый идет медленно, топчет сандалиями траву, вертит бритой головой; майка спереди на животе вымазана землей, и капли пота блестят у Андрюхи на лбу и подбородке. Костлявый останавливается, облизывает губы и, словно заподозрив что-то, почуяв чей-то на себе пристальный взгляд, начинает поднимать голову. Ждать более бессмысленно и просто опасно, и Славик-Карась, подхватывая деревянный кольт и с заготовленным криком на устах: «Трах-тах-тах!!!» вскакивает на крыше, но в этот самый неподходящий момент ногу его сводит во второй раз; от резкой боли он оступается, но, падая уже вниз, успевает увидеть смесь растерянности и почти животного ужаса на лице Костлявого-Андрюхи.